Мне не стыдно (СИ) - Эрос Эви. Страница 36

Но мама заговорила сама.

— Рита… Те четыре года, что тебя не было, я ходила к психотерапевту.

Я поперхнулась «птичьим молоком».

— Что, прости?

— Хотя нет, не четыре… Я не сразу осознала необходимость пойти и разобраться в себе. Точнее, даже так — я хотела разобраться в тебе, Рита. Я признала, что совершенно тебя не понимаю, и решила — чужой человек, да ещё и специалист, наверное, сможет мне объяснить, почему ты такая.

— И как? — я усмехнулась. — Объяснил?

— Объяснил. Только не так, как я ожидала. Знаешь, это оказалось больно. Я поначалу сопротивлялась вовсю, когда врач пыталась вытащить на поверхность истинные причины твоего поведения. Точнее, моего поведения… Я не хотела понимать, не хотела осознавать, и даже думала прекратить сеансы.

Мама замолчала, будто вспоминая, и я подтолкнула её, спросив:

— Не прекратила?

— Нет. Ольга Максимовна — это мой психотерапевт — однажды поинтересовалась, кого я люблю больше — себя или свою дочь. И когда я ответила, что тебя, и ради тебя на всё готова, она сказала: «Ну вот и сделайте это ради Риты». Поэтому я и осталась, и продолжала рассказывать, и отвечать на вопросы, и выполнять какие-то тесты… И через какое-то время пришло понимание. Это оказалось очень больно, я уже говорила… Я много плакала. Пыталась тебе дозвониться, но ты не брала трубку. И я боялась, что больше никогда тебя не увижу. Думала поехать к тебе, но никак не могла справиться со страхом.

— С каким страхом?

— Со страхом, что ты меня не простишь и выгонишь.

Я удивлённо улыбнулась.

— Мам, ты чего? Как же можно выгнать… маму?

Она вдруг всхлипнула и, резко отодвинув поднос с опустевшими тарелками так, что он чуть не опрокинулся на диван, обняла меня.

— Бедная моя Ромашка. Бедная девочка.

Я совсем растерялась.

— Мам?..

— Ничего-ничего, я сейчас перестану плакать, — говорила она, поглаживая меня по голове. — Ты всегда была очень доброй, Рита. Я не уверена, что простила бы себя, будь я тобой.

— Ну ладно тебе. Как же можно не простить маму? — сказала я, тоже обнимая её.

Сердце у меня просто разрывалось от сочувствия. Я представила, насколько было сложно маме с её диктаторским характером ходить к психотерапевту, отвечать на откровенные вопросы, понимать о себе не самые приятные вещи. Мне и то было не особо приятно временами, а уж ей… и подавно.

— А что ты поняла, мам?

Она вздохнула.

— Так много, Рит, что хоть диссертацию защищай. Ну например, что дети не принадлежат своим родителям. Что они не вещи. Что нельзя отгородить своего ребёнка от боли и ошибок, как бы ты ни хотел. Что они должны жить и ошибаться сами, набивать шишки, страдать. Но это всё… ерунда по сравнению с пониманием, что я сломала тебе психику.

Я молчала. Отрицать подобное было бы глупо и нечестно, а чем утешить, я не знала.

Поэтому мы довольно долго сидели так, обнявшись, и молчали.

А потом я всё-таки сказала:

— Мам… я очень рада, что ты пришла. И принесла мой любимый торт. Правда, очень рада.

— Ох, Ромашка… — прошептала она и почему-то засмеялась. Радостно так.

— Тебе же не нравилось это прозвище? И Нина тоже не нравилась.

— Нравилась… Я просто ревновала. Боялась, что ты будешь любить её больше, чем меня.

Я подняла голову и посмотрела на маму с укоризной.

— Очень глупо, мам.

— Я знаю.

Она улыбнулась, подняла руку и погладила меня по щеке, но почти сразу озабоченно нахмурилась.

— Кажется, опять температура… Быстро ложись, сейчас лекарство принесу.

— Угу, — я зевнула, откинулась на подушку и завернулась в одеяло.

Мне было страшно хорошо. Да-да, именно так — хорошо настолько, что даже страшно. И вовсе не из-за торта.

Кажется, я мечтала об этом с четырнадцати лет. Помириться с мамой… По-настоящему помириться, а не просто общаться, потому что не можешь иначе.

Глупо рассчитывать, что всё будет идеально. Но оно мне и не нужно. Я наконец получила капельку маминой любви — не за свои достижения, а просто так.

Поэтому и уснула со спокойным сердцем и улыбкой на губах.

Выписали Сергея в понедельник, и он первым делом направился в один из своих любимых ресторанов — наедаться от пуза. И заодно полечиться от брезгливости. Лежать в больнице — дело непыльное, но не когда ты терпеть не можешь общепит. Мишину всё время казалось, что он видит отпечатки пальцев на тарелках, а потом он обнаружил в своём стакане с компотом из чернослива маленького червячка — и совсем расстроился. Червяк, конечно, был давно мёртв (ещё на этапе засушивания слив) и не представлял никакой опасности для человечества, но пить компот Сергей всё же не смог. Да и не только компот — он в тот день почти ничего не смог пить…

Так что, оказавшись в ресторане, Мишин почувствовал себя почти счастливым. Для полноты счастья не хватало только Ромашки напротив. Или рядом.

Все эти дни Варя докладывала Сергею о состоянии Риты. Сама Рита про то, что Мишин в больнице, не знала — он попросил не говорить.

В пятницу позвонил сам — Варя доложила, что трубку наконец начала снимать Ромашка, а не её мама. Но быстро завершил беседу — почувствовал, что Рита ещё плохо себя чувствует и решил не навязывать ей серьёзный разговор. Вот выпишется — и поговорят…

Но теперь, хорошо покушав и выпив бокал прекрасного… нет, не вина, а клюквенного морса, в котором не имелось никаких червяков, — Мишин не выдержал.

Хотелось услышать Ромашкин голос.

— Алло, — голос её был слегка сонным, но уже не таким больным.

— Привет. Как ты себя чувствуешь?

— Лучше. Сегодня была у врача. Скорее всего, в среду выпишут.

— Это замечательно. Значит, в четверг я тебя увижу.

Рита вздохнула.

— Серёж, я… Хочу тебя попросить кое о чём.

— Да?

Она вновь вздохнула.

— Ты не мог бы… не звонить мне не по работе? Я всё понимаю, просто… не нужно. Это нехорошо. Я бы сама написала про больничный, а остальное… не надо.

Чего-то подобного Мишин ожидал. Рита ведь не знала, что он больше не собирается ни на ком жениться.

Ни на ком, кроме неё самой.

— Ромашка… У меня больше нет невесты.

Она помолчала немного, а потом с тоской протянула:

— Неужели ты её бросил?

— Нет. Мы с Кристиной поговорили и расстались.

— Значит, бросил…

Вот она — женская логика во всей красе.

Хотя… в случае с Крис Ромашка права. Разве можно их расставание назвать «поговорили и расстались»? Врёшь ты, и не краснеешь, Мишин.

Бросил ты её. Кинул. Продинамил.

— Ромашка…

— Зря ты так, Серёж. Я — дело прошлое. Зачем ты…

Вот не хотел по телефону, но придётся.

— Потому что я люблю тебя, Ромашка.

Она прерывисто вздохнула и заговорила — резко, горячо, дрожащим голосом, будто собиралась плакать:

— Не любовь это, Мишин. Чувство вины, жалость, желание… Что угодно, но не любовь. Не надо мне про любовь, пожалуйста.

Она не верила. Ну конечно — он на её месте тоже не верил бы.

— Хорошо, Ромашка. Поговорим, когда выздоровеешь. По телефону… не то. А пока… хорошего вечера.

— Хорошего, — почти прошептала Рита и положила трубку.

И как её переубедить? Точнее, как её убедить в том, что это никакая не жалость? И не чувство вины. Желание, конечно, есть, но сначала любовь, а потом уже желание…

А всё-таки — какой же ты дурак был в институте, Мишин. Сам всё изгадил — теперь разгребай.

Только бы она во Францию свою не сбежала. Или ещё куда подальше…

Зачем он это сказал? Только я смирилась и успокоилась, и вдруг… Мишин со своими признаниями.

Смешно. Какая такая любовь? Он меня знает без году неделя. Помнит свою мечту, а я уже другая совсем. С ума сошёл… Нужны ему эти заморочки? Там, наверное, девушка такая — не чета мне, без кучи психологических проблем. Да ещё и фирма семейная в приданом. А он взял… и отказался.

Ради меня.

Господи, да ради меня в жизни никто ни от чего не отказывался. Даже Матвей. У нас с ним подобных ситуаций не возникало, чтобы пришлось отказываться… Я, наоборот, старалась делать так, чтобы как можно меньше тревожить его. Всё равно ведь была по гроб жизни обязана…