Белая королева для Наследника костей (СИ) - Субботина Айя. Страница 39

Я делаю всего шаг — и он подхватывает меня. Крепко прижимает к груди, улыбается мне в макушку. У меня так много непролитых слез, что, кажется, могу плакать бесконечно.

— Не стоит горевать о том, чего уже не исправить, Мьёль, — читает в моих мыслях Раслер.

Он прав, как всегда.

Прижимаюсь к нему всем телом, растворяюсь душой. Он — моя жизнь. Мое сладкое проклятье, для которого я открыта всем сердцем. Мой король и мой муж, мое наказание и прощение. Моя единственная надежда на успокоение.

— Я не дам тебе умереть, — шепчу я в складки его сорочки на груди.

— Ты должна, Мьёль, — отвечает он. — Ты властна над многими вещами в Северных просторах, моя Белая королева, но я отдал себя Костлявой, и в ее мертвом царстве все подчинено лишь ее воле. Нет смысла сражаться с непобедимым противником. Я давно обречен и приму свою участь с радостью.

Я упрямо мотаю головой, и ему приходится поймать мое лицо за подбородок. Сиреневый взгляд прекращает попытки сопротивляться, в нем тонут все мои печали и горести. Странно, но сейчас прикосновения Раслера куда более болезненные, но они доставляют мне настоящее удовольствие. Словно безумная тянусь к нему, вставлю на цыпочки, чтобы прижаться щекой к его ладони. Он режет, убивает и воскрешает одновременно.

— Я люблю тебя, моя Белая королева, — шепчет мой умирающий возлюбленный. — Так сильно, что тяжело дышать. И мне так жаль, что я осознал это слишком поздно для нас обоих.

— Ты не пойдешь ни к Костлявой, ни к любой другой богине или богу! — Мой крик стынет на губах, и Раслер стирает его поцелует.

Мы наконец-то становимся одним целым.

«Закрой глаза, Мьёль», — слышу его голос у себя в голове. Покоряюсь, ощущая себя лепестком на ветру.

Его поцелуй — моя бесконечность. Я готова умирать и воскресать снова и снова, если после каждого возвращения у меня будет сладость и горечь его губ. Это больше, чем любовь. Мы связаны болью, у нас — одни на двоих сломанные крылья. И даже если мы самые ужасные люди на всем белом свете — наша любовь самое прекрасное, что когда-либо рождал этот насквозь прогнивший жестокий мир. Потому что в ней мы находим себя.

— Мне так жаль, что у нас почти не осталось времени, — говорит Раслер, покрывая поцелуями мои заплаканные глаза. — Мне так жаль, что мои сны никогда не станут реальностью.

Я молчу, потому что знаю: стоит открыть рот — и на этот раз я действительно уничтожу все вокруг. Во мне так много противоречивых чувств, что достаточно одного крохотного толчка, чтобы вся эта шаткая конструкция полетела в пропасть, а вместе с ней — и все Северные просторы.

Потому что я — Белая королева.

Потому что я отравлена злостью слишком глубоко. И даже могущества Раслера недостаточно, чтобы окончательно исцелить меня. Но мы пытаемся, он и я. Стараемся держаться друг за друга, зализывать раны на своих телах, чтобы украсть у смерти еще хотя бы несколько часов.

— Я не дам тебе уйти, слышишь?! — в отчаянии бормочу я, даже не пытаясь узнать в треснувшем вое собственный голос. Беспомощность, бессильная злоба исказили его до неузнаваемости. — Я убью саму Смерть. Веришь?

— Верю, — потихоньку смеется мой король.

И его вынужденная ложь ранит куда больнее, чем осознание того, что я умерла и вернулась к жизни. Мне больше не за что держаться. Мне больше не из-за чего жить. Если в этом мире нет места для таких, как мы, то не лучше ли его… уничтожить?

Воображение живо рисует скованную льдом равнину, обледеневшие дома с уснувшими вечным сном ледяными младенцами. Ни шороха, ни звука, лишь одиночество, в котором ни одна живая душа не помешает мне наслаждаться печалью.

— Это — не ты, — вторгается в мои мысли Раслер. — Мьёль, которую я люблю, не такая.

Мне почти хочется рассмеяться ему в лицо и сказать, что он вообще ничего обо мне не знает, но мир вокруг нас стремительно темнеет. И светлеет, и снова тонет в непроглядной черноте. Раслер стискивает меня еще сильнее, а я отчаянно хватаюсь за него, боясь потеряться в этом круговороте. Стоны и мольбы о благословенном избавлении покоем обрушиваются на нас, будто лавина. Сквозь бурный поток голосов я с трудом различаю тихий вымученный шепот Раслера:

— Борись с ними, моя Белая королева. Это лишь мертвецы в Грезах. Они ничего не могут тебе сделать.

И я борюсь. Выколачиваю их из своей головы, мысленно представляя себя ледяной глыбой, что плавает в океане со времен сотворения мира. Я крепка и нерушима, о меня разбивается даже ненасытный северный ветер, а уж какие-то тщедушные бестелесные мертвецы и подавно.

Кажется, Раслер посмеивается, потому что его грудь мягко урчит у меня под ухом.

Я с облегчением перевожу дух, когда открываю глаза и вижу, что мы снова там же, где начали — на ступенях замка моего отца.

Замка, от которого не осталось почти ничего.

Замка, который был разрушен… сто лет назад.

— Истина ранит сильнее всего на свете, — печально говорит Раслер.

И не противиться, когда я освобождаюсь из его объятий.

Эти ступени, что покрыты пеплом и снегом, ведут в пустую арку моей собственной жизни. Мне кажется символичным, что сейчас здесь нет дверей, как нет и большей части стен. Окна взирают на меня пустыми глазницами, а воронье приветственно хлопает крыльями, встречая свою Королеву мертвецов.

— Я вернулась, — шепчу незримым и пока еще туманным воспоминаниям. — Я готова пройти этот путь до конца.

Глава двадцать первая: Мьёль

Я помнила себя замкнутым ребенком, который боится даже собственной тени. Всю жизнь мне казалось, что в пустой комнате со мной рядом постоянно кто-то есть. Однажды, когда я пожаловалась на это нашему жрецу, тот сказал моей матери, что я одержима древними духами и меня нужно посадить на хлеб и воду и молитвами вытравливать из души зло.

Тогда мне было шестнадцать.

И тогда впервые случилось то, что изменило всю мою жизнь.

В комнате холодно. Голод сжигает мои мысли, мешает сосредоточиться на благочестивых словах покаяния и прошения к Богам.

— Простите… Укажите путь заблудшей душе… — иступлено шепчу я, думая лишь о том, что шепот глушит голодное урчание. Сглатываю пресную слюну и продолжаю, будто заведенная: — Простите… Пощадите…

За дверью раздается шорох. Замираю, слова стынут на губах. Желудок поднимается к самому горлу. Боги, пусть это будет моя сумасшедшая мать! Пусть она сжалится надо мной и принесет мне хотя бы куриного бульона или рыбьей похлебки. Чего-нибудь, пока я не сдохла и пока не дошла до той точки отчаяния, после которой глоданые собственных пальцев уже не кажется безумием.

Дверь потихоньку открывается. Я ловлю себя на том, что ползу на коленях, готова, если потребуется, униженно выпрашивать даже кость. Я слишком голодна. Сколько дней прошло с тех пор, как я выходила на улицу? Говорила с людьми? Я сбилась на третьем десятке. Меня навещает лишь служанка — трижды в день, чтобы помочь мне вымыться и убрать комнату. За то, что пыталась со мной заговорить, ей отрезали язык. Мать убедила отца, что злой дух, терзающий мою плоть, затуманил ей разум. Помню крики несчастной девчонки, когда ее прямо под окнами моей комнаты-темницы привязали к столбу и отрезали язык. Она лишь на пару лет старше меня. Я колотила по стеклу, требовала отпустить ее и взять взамен меня, но в ответ мать лишь погрозила мне пальцем — и, величаво неся корону на голове, ушла. С тех пор девчонка даже не смотри в мою сторону — вероятно, ей пригрозили выколоть еще и глаза.

— Мьёль… — раздается шепот.

— Логвар? — Подползаю еще ближе.

Он медленно входит внутрь, держит палец около губ, призывая меня молчать.

Я согласно киваю, глотаю слезы радости, потому что в руках моего брата тряпичный сверток, от которого раздается оглушительный аромат выпечки.

— Сука уснула, — зло шипит куда-то себе за спину мой старший брат. Поворачивается ко мне, становится на колени и протягивает свой дар. — Ешь осторожнее, Мьёль. Здесь немного, но я буду приносить больше.