Сталин (Предтеча национальной революции) - Дмитриевский Сергей Васильевич. Страница 4

В наружности его нет ничего примечательного. Тысячи и тысячи подобных ему внешностью людей бродят по улицам и проселкам Востока: торгуют фруктами, коврами, женщинами, скотом, погоняют верблюдов и ослов, работают в поле, разбойничают в горах, чистят сапоги. Он типичный восточный человек. Ему недостает только обрамления восточной одежды: пестрого халата или черкески.

Одевается он до крайности просто. На нем всегда почти защитного цвета военный костюм — без каких бы то ни было отличий, конечно. Поверх накинута солдатская шинель. Последнее время, впрочем, он начал носить поддевку, напоминающую те, в каких прежде ходили купцы попроще и зажиточные крестьяне. На голове картуз.

Держится он тоже исключительно просто. Всюду и везде старается оставаться немного в тени, за другими, не выпячивать себя на первый план. Это не от природы, это жест, перенятый у Ленина.

Когда Сталин был молод, он думал, что «вожди» должны и внешностью отличаться от массы. Как восточный человек, он привык мыслить об отвлеченных вещах образами. Ленина, с которым он еще не встречался лично, но которого считал самым большим человеком, настоящим вождем масс, он представлял себе и физически крупного роста, великаном даже, статным, представительным. И вот он встретился с Лениным.

— Каково же было мое разочарование, — рассказывал он после, — когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных.

И держал себя этот человек вовсе не так, как в представлении молодого Сталина должен был держать себя вождь.

Сталин думал, что Ленин обязательно запоздает. Даст всем — это было на конференции большевистской партии — предварительно собраться и с замиранием сердца дожидаться его появления. Потом раздастся: «Тсс… тише… он идет…»

— Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение.

Чтобы пережить этот момент, Сталин пришел в собрание одним из первых.

И вот почти одновременно с ним пришел незаметный человек в потертом пальто, в стареньком котелке, в калошах и с зонтиком под мышкой — шел снег. Быстро разделся. Не вызывая ни с чьей стороны внимания, прошел в угол, забился там — и стал вести тихую и самую обыкновенную беседу с другими делегатами. И вдруг Сталину говорят:

— Да ведь это Ленин…

— Не скрою, — признается Сталин, — это показалось мне тогда некоторым нарушением необходимых для вождя правил. Только впоследствии я понял, что эта простота и скромность Ленина, это стремление остаться незаметным или, во всяком случае, не бросаться в глаза и не подчеркивать своего высокого положения, — эта черта представляет одну из самых сильных сторон Ленина, как нового вождя новых масс, простых и обыкновенных масс, глубочайших «низов» человечества.

…Живет он просто, почти аскетически. Это уже от природы. Это то, что свойственно всем почти большим честолюбцам, в которых все сосредоточено на одной цели: на власти как таковой. Им некогда и не к чему растрачивать себя на внешние блага, какие может дать власть.

Он живет в маленькой квартирке в Кремле. Прежде в этих двух комнатках жила какая-нибудь прислуга, сторож, вероятно. Одна комната, побольше — столовая. Здесь прежде на диване спал его старший — от первой жены — сын. Потом сын поступил в высшую школу, перешел в общежитие, стал жить, как живут все советские студенты. Долгое время валялся просто на полу, потому что в общежитии не было кроватей, потом устроился немножко лучше, но и сейчас живет, сильно нуждаясь. Это необычная вещь в среде советских сановников. Там дети обычно воспитываются в ультрабуржуазной холе и неге. Но не так у Сталина. Сын Сталина не должен иметь привилегий.

Другая комнатка — спальня. В ней помещается он сам, его нынешняя жена, тихая, спокойная женщина, дочь его старого товарища Аллилуева, которую все зовут просто — Надя, и двое их детей. У него есть еще дочь — тоже от первой жены, — которая замужем за иностранным коммунистом.

Мебель самая простая. На окнах белые занавески. У окна в столовой — мягкое кресло: единственная, пожалуй, роскошь. После обеда, иногда по вечерам, он сидит в этом кресле, Курит трубку и думает… напряженно думает. О чем? Этого никто не знает. Дома он еще меньше говорит, чем на людях. Во время обеда — полная тишина. Только вилки и ножи стучат о тарелки, да звякает о стакан горлышко бутылки, когда он наливает себе вино. Это кавказская привычка — и он от нее не отказался. Вино за едой, да табак — вот его маленькие «пороки».

Прежде пищу приносили ему из лежащей напротив столовой Совнаркома, из общей кухни.

Теперь ему готовят отдельно. Не потому, что он требует лучшего питания — пища столовой Совнаркома очень хороша, да и он неприхотлив. Но пользование общей столовой, как ни проверен там персонал, небезопасно. Всех наркомов и членов ЦК отравлять не станут, но Сталина могут — свои же. По той же причине он не курит чужих папирос, не пьет чужого вина. Во время работы он пьет чай, который приготовляет тут же на электрическом чайнике его секретарь.

На дому у него почти никто не бывает. У дверей квартиры постоянно стоит часовой — он никого без особого разрешения не впустит. Редко-редко — по неотложному делу придет кто-либо из наиболее близких: Молотов, Орджоникидзе, Микоян. Иногда кто-нибудь из кавказских друзей. Но все только по делу. Никогда просто поболтать. Этого он не любит, на это у него нет времени. Да и дома он бывает очень мало. Дела не ждут. — И жена его мало с кем общается.

Изредка его можно видеть в Большом московском театре: в опере, на балете. Он сидит в боковой ложе партера — это «правительственная ложа», и там всегда можно видеть Енукидзе, Ворошилова, Карахана… Сталин сидит позади, скрытый от публики. Он любит музыку. Это, пожалуй, единственное его развлечение.

Иногда — последнее время все чаще — он уезжает на несколько дней в одно из загородных имений. Там так же много, как и в городе, работает. Но много и гуляет. Свежий воздух — для него потребность большая, чем пища. Отдыхает обычно за пианолой. Говорят, он радовался как ребенок, когда ему впервые привезли пианолу. Изумительное изобретение: не надо знать музыки — и можно тем не менее разыграть самую сложную вещь. Душа дикаря радуется. Он любит такие чудеса техники. Когда он сидит за пианолой и из-под его грубоватых и сильных пальцев выходят любые звуки, именно те звуки, какие он поставил задачей извлечь, до самых нежных, — ему кажется, что он творит. Техника великая вещь! И, вероятно, он не раз думает:

— Почему мир, почему жизнь, почему люди не устроены так же, как пианола?

Он родился в 1879 г. в Грузии, в городке Гори Тифлисской губернии. Его семья — крестьяне села Диди-Лало той же губернии.

Под горячим солнцем Закавказья он быстро рос и креп. Пас баранов, водил лошадей, стриг виноградник. В свободные часы карабкался по горам со стаей таких же, как он, бесстрашных оборванцев, командовал ими, был их вождем. Это были счастливые годы. Воспоминания о них — почти единственное, что и сейчас, в сегодняшней напряженной и мрачной его жизни, падает в душу, как солнечные пятна, согревает ее, сгоняет с лица суровые складки, на минуту освещает его естественной, простой, почти детской улыбкой — и вызывает потребность рассмеяться, пошутить, грубовато, но беззлобно.

Вот он проходит по комнате своего секретариата. Все напряженно ждут: сухого замечания, короткого поручения, грубого окрика. Он останавливается возле личного своего секретаря, несколько секунд задерживается на его тощей, высокой фигуре, на замкнуто-молчаливом лице — и вдруг говорит:

— Знаешь что, Товстуха… У моей матери был козел, страшно на тебя похожий. Только он не носил пенсне.

Глаза, которые смотрят на Товстуху, не знающего, смеяться ему или обидеться и еще более замкнуться, прячут в глубине что-то любовное, даже нежное. Не думает ли управляющий ими мозг:

— Это, очевидно, хороший человек, ему можно довериться, с ним можно работать, — ведь недаром он так похож на приятеля детства, материнского козла.