Римский трибун (Историческая повесть) - Жидков Станислав Николаевич. Страница 33

— У плебеев мозги встречаются еще реже, — сдвинул брови Стефано Колонна. — Благородство происхождения не ценит лишь чернь. Наследственность играет большую роль даже среди животных. Можно ли равнять чистокровного скакуна с простым лошаком или породистую гончую с дворнягой?

Смелое сравнение старого барона вызвало за столом громкий смех. Изрядно подвыпившие гранды наперебой стали развивать его мысль, приводя в доказательство новые примеры.

— Не предавайтесь иллюзии, порожденной тщеславием, — выждав, когда общий гомон утих, спокойно сказал Кола ди Риенцо. — Кто хвалит собственную породу, не становится от этого лучше. И змея кажется себе венцом творения. Но, как бы она ни обольщалась, все знают, что имеют дело с ядовитой тварью.

Слова трибуна смутили пирующих. Художник, зорко наблюдавший за гостями, заметил, как многие из них обменялись тревожными взглядами. Только Стефано Колонна сохранил хладнокровие.

— Опаснее всего те змеи, которые умеют прятать жало, — вызывающе сказал он. — Ответь-ка мне на один вопрос, трибун. Что лучше для вождя народа — быть экономным или щедрым, беречь государственную казну или расточать ее на ненужные представления?

— Если речь идет о народном празднестве, то лучше быть щедрым, — не задумываясь, отозвался Кола. — Еще Теофраст в своей книге о богатствах хвалит великолепные зрелища. Мудрый грек-философ убедительно доказал, что красочные зрелища — наиполезнейшее из того, что может дать богатство. Ведь они способны возвышать души смертных.

— Разве благородные души нуждаются в жалком комедианстве? — взяв Колу за отворот его расшитой золотом мантии, усмехнулся Стефано. — Не лучше ли было бы тебе вместо этой роскошной одежды носить самую простую, более подходящую для смиренного христианина, каким ты хочешь казаться?

— Я смиренный христианин для людей достойных, — отбрасывая от себя руку старого барона, сурово произнес Кола. — Для преступников и убийц я буду судьей.

Стефано Колонна, побледнев, схватился за рукоять кинжала. По знаку Чекко Манчини из распахнувшихся дверей тотчас вышли рослые римские гвардейцы. Тут же, по указанию Колы ди Риенцо, были взяты под стражу барон и другие заговорщики.

Все произошло так быстро и неожиданно, что многие гости не успели даже подняться из-за стола.

Ночь подходила к концу. За окнами уже брезжил рассвет. Догоревшая до основания свеча, в последний раз мигнув, погасла. Кола ди Риенцо в задумчивости расхаживал по кабинету, посматривая на задремавшую жену.

Снизу из большого зала дворца доносился стук молотков и грохот досок. Зал спешно обивали красной материей, в центре его сооружали высокий помост. Прислушиваясь к шуму и голосам рабочих, трибун остановился у распахнутого окна и ожесточенно потер виски. Приближалось утро, через несколько часов должен был состояться суд над заговорщиками, а он все еще никак не мог принять решение.

Вчера, в день ареста баронов, сомнений не было. Сама судьба отдала ему в руки наиболее опасных врагов, и он был уверен, что разом и навсегда избавит от них республику. Проклятую змею, в образе римских баронов, следовало раздавить. Раздавить без жалости и снисхождения! Только тогда можно было не опасаться ее ядовитого жала. К этому настойчиво призывал в своих письмах Петрарка, это подсказывал ему собственный опыт.

Так почему, почему он стал вдруг колебаться в столь ясном, казалось бы, деле? Разве накануне вечером не было народного собрания? Разве римляне не одобрили его смелых действий и не требовали смертной казни для преступников? Коле вдруг показалось, что он вновь слышит грозный гул толпы, яростно поносившей изменников баронов. Но потом!

Потом началось иное. Трибун опустился в кресло, морщась, как от зубной боли.

Целую ночь беспрерывным потоком к нему в Капитолий приходили просители. Они умоляли пощадить арестованных. Это было сущее паломничество. Среди хлопотавших находились не только родственники подсудимых, не только Джордано и Никколо Орсини, воевавшие вместе с ним против префекта, не только молодой Джанни Колонна, помогавший разбить графа Гаэтани, в их числе оказались и многие кавалеротти и люди из простонародья.

Было от чего призадуматься. Римские цеха, связанные многолетними узами с семьями грандов, прислали настоящие делегации с просьбой о их помиловании. Того же настойчиво требовали представители духовенства и дружественных иностранных государств. Даже среди его ближайших соратников большинство высказалось против казни.

Да и сам он испытывал невольное омерзение перед необходимостью физической расправы над заговорщиками. Риенцо в отчаянии обхватил голову руками.

Что делать? Поступить, как подсказывала логика борьбы, или поддаться уговорам и чувству жалости? Казнить подлых убийц или пощадить их и опять ждать предательского удара в спину? Можно, конечно, заставить баронов публично покаяться и еще раз принести торжественную присягу. Но разве заслуживают веры их лживые клятвы?

Трибун яростно сжал кулаки и, вскочив с кресла, быстро заходил по комнате. Нет, смерть! Только смерть гадины могла спасти от ее жала. Напрасно он поддается собственным чувствам и уговорам друзей. Их снисходительность, возможно, и простительна. Они просто не видят, не способны понять последствий, а он-то знает, что это не кончится добром, знает, что неуместная жалость может стоить им всем жизни.

Однако чем упрямее, чем настойчивее Кола убеждал себя в необходимости уничтожить врагов, тем яснее понимал, что поступит наоборот.

Он простит мятежников. Простит, как уже простил префекта ди Вико, графа Гаэтани и многих других. Но, видит бог, это будет его последняя уступка. Если кто-нибудь из баронов посмеет снова выступить против республики, пощады им больше не будет!

Придя наконец к такому решению, трибун устало опустился в кресло и забылся тяжелым, беспокойным сном.

Большой зал Капитолийского дворца, с обитыми красной тканью стенами, был заполнен до отказа. Перед сооруженным за ночь высоким помостом расположились на скамьях члены совета «добрых мужей», синдики, консулы цехов и другие должностные лица республики. Дальше до самых дверей теснились, стоя, горожане. Среди собравшихся слышались нетерпеливые возгласы:

— Чего ждут? Почему не начинают суда? На Patibolо уже все готово к казни!

Наконец шум в зале стих. На помосте появился Кола ди Риенцо в длинной судейской мантии, с серебряным скипетром в руках.

Он напомнил о законе, принятом двадцатого мая в день установления народной власти. По этому закону каждый, кто покушался на жизнь свободных римских граждан, подлежал смертной казни. Затем трибун рассказал о ночном нападении у моста Святой Марии, о признании схваченного им наемного убийцы и перечислил имена баронов — организаторов покушения. По его знаку солдаты вывели на помост закованного в цепи бандита. Тот поклялся на Библии и подтвердил, что все сказанное трибуном истинная правда.

— Смерть! Смерть баронам-убийцам! — раздавались негодующие крики.

— Под топор! На виселицу изменников! — неслось из дальних концов зала, где толпились простолюдины.

Кола ди Риенцо выждал, когда гомон стих, и вновь обратился к собравшимся.

— Учитывая чистосердечное раскаяние наемного убийцы, полностью признавшего вину, — громко сказал он, — я предлагаю заменить ему смертную казнь пожизненным изгнанием из пределов Римской республики.

Горожане единодушно выразили согласие поднятием правой руки. Тогда трибун сообщил о просьбе многие уважаемых граждан пощадить и других раскаявшихся заговорщиков. Поведав о ночных визитах, о настоятельных советах духовных лиц и послов дружественных государств, он призвал собрание быть снисходительным к подсудимым, если они дадут публичную клятву повиноваться в будущем народу.

Потом под конвоем ввели арестованных баронов. Они были одеты в черное, без всяких знаков отличия. Еще накануне вечером им было зачитано обвинение в организации заговора и покушении на жизнь трибуна. Ночью их как обреченных на смерть исповедовали и причастили монахи-минориты.