Певчее сердце (СИ) - Инош Алана. Страница 6

По её щекам текли слёзы, но голос не дрожал, дыхание не сбивалось. Это была вершина её сегодняшнего выступления, кульминация, в которую она вложила весь сладостный надлом, весь нежный упрёк и тоскливый призыв — не мучить, не истязать любовным голодом, а прийти и обнять, подхватить на руки и забрать с собой. Не так сладка была ей любовь всего мира, не так нужно признание — хотя что толку скрывать, и она не была чужда честолюбия! Но сейчас в ней побеждало желание быть просто женщиной. Любимой женщиной, боготворимой и лелеемой — возможно, чуточку ребёнком, капризным и слегка взбалмошным, но умеющим воздавать сторицей за любовь и заботу.

И это она тоже щедро дарила зрителю, обнажая перед ним всю душу до последнего её порыва, до самой потаённой мысли и желания, отдавая себя, беззащитную и уязвимую, на людской суд. Слёзы не мешали торжеству голоса, и последняя, самая высокая, пронзительная нота белой птицей взвилась под потолок. Это не нота была даже, а крик её души и сердца, лебединая песнь — венец всего концерта, высшая точка самоотдачи, служения зрителю и музыке. Люди в зале плакали, и это пронзило её светлым лучом трагически-острого, но сладкого счастья. С каждой душой здесь её соединяли незримые живые нити, натянутые, как золотые струнки-нервы. Высшая точка была достигнута — катарсис мощным взрывом оглушил и ослепил всех.

Публика неистовствовала. Овация была подобна волне цунами, которая захлестнула Марию. Ослабевшая, опустошённая до дна, но счастливая, она уже не сдерживалась — отпустила рыдание, и оно сотрясло ей плечи и грудь. Весь зал встал на ноги, как один человек, продолжая рукоплескать. Её уже начало накрывать смущение: слишком она раскрылась, слишком обнажила своё сердце, но всё же не жалела об этой безоглядной откровенности. Счастливое изнеможение охватило её, будто кто-то вынул пробку, и все силы разом утекли. Она прижала пальцы к губам, рассылая виснущими, как плети, руками воздушные поцелуи и неслышные за бурей аплодисментов признания «I love you». Кому она признавалась? Мария сама толком не понимала. Она не видела в зале Владиславу, слишком много лиц пестрело перед ней, но верила, что та среди них.

И снова она была в тумане. Краткое общение с журналистами, снова фотовспышки, до боли ранящие её истрёпанные выступлением нервы — и она закрыла дверь гримёрки, попросив её не беспокоить. Она уже не хотела ничего: настолько выложилась и эмоционально, и энергетически, и физически. Ей хотелось лишь пить, и она приникла к горлышку бутылки с водой. Она всегда после концерта чувствовала себя лёгкой, тонкой, выжатой досуха, истощённой, как изморённая голодом узница, но сегодня она была вообще на грани жизни и смерти. Тело онемело и едва слушалось. Пришибленная этой странной анестезией, Мария неподвижно сидела в кресле перед зеркалом. Она и узнавала, и не узнавала себя в нём. Это походило на хмель, вот только ни грамма спиртного она не принимала.

Она оставила себя там, на сцене, а здесь тлела и дышала лишь её пустая оболочка. Следом за неистовым взлётом настал упадок, и казалось, что это конец — не оправиться ей, не подняться, но загнанная вглубь трезвая часть её «я» знала, что силы восстановятся. Не сегодня и, может быть, даже не завтра и не послезавтра, но рано или поздно эта опустошённость пройдёт. Мария поморщилась: послезавтра — новый концерт, уже в другом городе, в другом театре. Успеют ли силы восполниться? Слишком щедро она выплеснула себя сегодня и невольно чувствовала вину перед будущими зрителями, которые её ждали и уже приобрели билеты. Ей всегда было стыдно работать «на отвали», вполсилы, на голой технике, без души и огня. Проклятые голубые бесенята! Натворили же они бед... А она пошла у них на поводу, как глупая влюблённая девчонка.

Она не слышала, как дверь открылась, а потому вздрогнула, увидев в зеркале отражение Владиславы в тёмно-синем брючном костюме, с букетом бордовых роз. Она думала, что «наркоз» непреодолим, но что-то ворохнулось в душе, в истощённом теле, приподнимая её в кресле. И всё-таки встать Мария была не в силах, а поэтому, глядя в отражение бирюзовых глаз, горько и нежно улыбалась, чувствуя, как по щекам течёт тёплая влага. «Вот что ты со мной натворила, полюбуйся на дело рук своих», — как бы говорил её укоризненный взгляд. Брови Владиславы вздрогнули, губы приоткрылись.

— Машенька!..

Мгновение — и она была на полу перед Марией, покрывая поцелуями её колени и ослабевшие руки.

— Машенька, что же ты делаешь со мной? — шептала она самозабвенно. — Разве можно тебя не любить, разве можно не восхищаться? Ты же богиня! Ты владычица... Ты ураган, сметающий всё на своём пути... Ты единственная, ты одна такая. Больше таких нет и никогда не будет. Делай со мной всё, что хочешь, прикажи, что угодно. Я твоя.

Это был отзвук того катарсиса в зале. Мария слишком много сил отдала, поэтому не могла встрепенуться навстречу, но сердце сладко защемило. Это оно, счастье... То, что она так страстно звала, о чём молила — вот оно, у её ног. Оно пришло на её зов и мерцало влажной лазурью, восхищённой и преданной, влюблённой. Её рука легла на льняные кудри, запутываясь в них пальцами, и Влада поймала её, прижав к губам.

— Я выплеснула свою душу... Я пустой сосуд сейчас, — беспомощно прошелестели губы Марии.

— Ничего... Ничего, родная моя, сейчас мы тебя наполним! — И бирюзовые чёртики заискрились весёлой силой.

Сбывалась мечта: тонкогубый жёстко-энергичный рот приблизился, и Мария ощутила влажное тепло. С бессильной нежностью она раскрылась ему навстречу, сама не зная, чего было в этом движении больше — желания или покорности, непротивления этому напору. Душа всё же склонялась на сторону ответного желания, она ощутила ёкнувшим сердцем тёплую струйку живой энергии, которая ласково потекла в неё в этом единении.

— Целуй... Целуй ещё, — выдохнула она.

Воскресающие руки обвились вокруг плеч Владиславы, оплетали её шею, пальцы забирались в кудри. К концу поцелуя Мария уже ощущала себя живой, очнувшейся от спячки и бессилия.

— Ты выложилась, Машенька... Ты устала, моя девочка, я всё вижу, — с грустноватой нежностью проговорила Владислава, приподнимая Марию в объятиях от спинки кресла. — Если ты хочешь отдохнуть, не смею тебе надоедать.

— Нет! — всей душой содрогнулась Мария, прильнув к ней, цепляясь за неё, как за спасательный круг. — Не уходи сейчас...

— Как прикажешь, — дохнула Владислава ей в губы. И призналась: — Знаешь, мне там, в зале, хотелось наплевать на зрителей, подняться на сцену, взять тебя на руки и унести от всех. Чтобы ты была только моя. Вот такое эгоистичное желание.

Воскрешающие струйки хлынули с новой силой: вторая волна катарсиса, уже не такая мощная, но интимная и принадлежащая только ей, мягко и властно накрыла Марию. Чувствуя тёплое, живительное возвращение сил, она дотронулась подушечками пальцев до щеки Владиславы.

— Ты угадала... Ты почувствовала это. Ты прочла мои мысли.

— Маш... Как было не угадать, если ты так мощно транслировала это? Как самый большой в мире передатчик. — С тёплым смешком Владислава уткнулась своим лбом в лоб Марии, глядя на неё с обожанием, мечтательной нежностью. — Ты чудо, Машенька. Ты — самая прекрасная женщина. Ты такая светлая и тёплая... Ты — великая. Как солнце. Немудрено ослепнуть и потерять голову от тебя... Ну-ну... — Её пальцы смахнули слезинки со щёк Марии. — Не плачь, родная. Я делаю, что могу... Ты отдала много сил сегодня, и мой долг — вернуть тебе хоть часть, чтобы ты почувствовала себя лучше. Да ещё и в предыдущую ночь по моей вине толком не выспалась, девочка моя бедная. Невыносимо видеть тебя такой вымотанной. Хочется, чтобы ты сияла, чтобы улыбалась...

— Я чувствую... Ты возвращаешь меня к жизни. — Рука Марии, обвившая шею Владиславы полукольцом, напряглась в сладкой судороге объятий, губы устремились навстречу.

Конечно, их немедленно накрыла тёплая власть поцелуя. Виртуозная сладкая нежность проникала внутрь, мастерски овладевая Марией, добираясь до самого сердца. Владислава дарила её щедро, без счёта, по первой мысли, по малейшему намёку Марии, по еле заметной мольбе её дрожащих ресниц.