Первый великоросс (Роман) - Кутыков Александр Павлович. Страница 35

— Привел бы на двор женку — хоть поглазели бы! А то токмо на дворе и видим… — голос Синюшка изменил на тоненький. Вокруг хихикали, но рыжий терпел спокойно. — Бабы говорят, что она и там разговаривать не охотница!.. — не умолкал Синюшка.

Вдруг открылась дверь и вошел Щек. Все почувствовали, что это — чужак. В общем, как и раньше… Щек, не давая опомниться и накопить в головах худые вопросы, спросил:

— Не рано носы повесили-то?

— Учинил ты нам думку нелегкую. Вот и сидим, чешемся да тебя благодарим! — С симпатией встретил храброго Щека Чубок. А Кучарук отвернулся.

Гость встал подле пожилого воина, поправил пояс и произнес:

— Здорово, Хорсушка. Думаю, тебе строиться пора у меня. Сестра с сестрой поближе станут… — Щек все уже знал.

— Это надо у жены его спрашивать, а не у него! — подковырнул Чубок. Обстановка разряжалась.

— Спасибо тебе, Хорсуша, не то Кучарук порезал бы меня, как порося! — С явным умыслом напомнил нерешительность Кучарука Щек, и случай, что Кучарук пожалел молодца, вдруг исчез, как невозможный. Пришлый парень ходил меж лавок и столов, добрался до Синюшки и, улыбаясь, сказал:

— Поершился ты давеча хорошо! Мы на рати, а ты с бабой?

— А брат твой? Мы в Киев, а он — «не пойду»! — нашелся Синюшка.

— Мы. Мы в Киев… Нетто он к бабам пошел? Молчишь? Молчи.

— Ты что, забылся, сынок? — проговорил Усь. — К нам пришел и указуешь, аки голова над нами.

Щек перескочил через лавку, сел перед Усем.

— Если у тебя есть твой конь, твой колонтарь, твой шлем — все это без твоего спроса кто-то берет? Никто не норовит ухватить чужое, верно?

— Мой шлем всем велик.

— Мне не велик, дай мне, у меня шлема нет! — Щек, отклонясь поудобней, звякнул колонтарем. Усь усмехнулся и промолчал. Щек продолжил:

— Хорсушка объявил, что баба его. Чем она хуже шлема?

Никому ничего не хотелось говорить энергичному мужику. Вел себя он беззатейливо и нагло, а это здесь ценилось дороже злата-серебра. Наглый дружок подороже блестяшек, потому что его не надо идти искать-покупать. Вот он — сам пришел. И умный — это понимали сейчас все.

— Можно было ее не трогать, раз сказал — ведь он товарищ нам?

— Ладно как все у тебя, щекастый! — крякнул Кучарук, взглянул на молодца и вдруг вспомнил о Ростане.

— А ты меня поправь, где я брешу.

— Остена пошто порешил, ответь? Своих бить — худо всем скоро будет! — Кучарук разглядывал лицо гостя и узнавал смелые черты давней возлюбленной. Вызов в голосе немолодого воя как-то угас, поумерился.

— А у дружка евошнее брать не худо? — продолжал вопрошать сникшего мужика Щек. Тот ничего боле не желал.

— А кто евошняя? Баба, что ль? Ха! — засмеялся одиноко Синюшка, в надежде поддержать остывшего Кучарука. Никто из присутствующих и не догадывался, что вой думал сейчас о дурной ревности к нему Остена.

— Он сказал: баба его, и пока не скажет брать — неча и трогать. Ты, Синюшка, сам додумался в поход не идти? — Щек был взгоряченный и очень настойчивый. На Синюшку не смотрел, наблюдал за остальными.

— Мне Остен сказал… — Все уловили странную поначалу правоту Щека.

— Вот я тебе скажу: мою бабу не трогать — ты меня послушаешь, ответь? — И Синюшка молчал, боялся ответить и да, и нет и дивился скорой немоте, обуявшей лихого воеводу.

— Отстань от него. Остен в бою был голова. По старине бой — всему закон. Коль в бою муж сокол, знамо, и бабьей воли под крылом израненного сокола нет! — праведно промолвил Усь.

— В бою? В каком бою? В татьбе!

Все глянули на Щека, а тот не останавливался:

— Лапти вы расплетали окрест. С босых ног!

— Девять душ сгинуло! — вскочил грозно Усь.

— Скорблю. Видал очами своими. Три девять по девять раз взявши… Пропадают души за ухватку железа, бороздой обглоданного… Где люд-то, под сокольими крылами? — Щек произнес последние слова тихо.

— Верно! — поддержал кто-то, а кто-то наподдал:

— Скоро нас полк будет, и станем тем полком выезжать за ягодами-грибами к зверю на погляделки!

— Последнее гнездо разорили… Кого еще сыщем? И для чего? — Щеку уже казалось, что говорит он лишнее, но случай, когда все слушают его, нравился. — То, что тем днем вершники выскочили у них, — нам удача была, а не забота Остеновой головы. Удача была нам, браты! А наедут киевские кмети — она не поможет! Вы их видели. И в помощь никого не кликнуть… Остена я вытащил из воды, за него жизнь свою давал. А евошнюю забрал, потому что худая она была: он на мой род посягнул! За это никому спуску не дам, коль живой буду, — ни вещему, ни младому!

Всех уговорил Щек. Никто и рта не хотел открыть. Старые увидели, что молодые за Щека, и занервничали. Кучарук же затих, вспоминая котору с Остеном — из-за невиновной матери щекастого…

Щек молчал недолго:

— Разорили мы округу, а дань собрать князю надо, чтобы дальше тута жить. Думайте, что делать?

Молчали. Никто ничего не предлагал. Щек сел, разбоченился.

— Железо надо вернуть ратаям и орачам в округе — у нас лишок. Если кого застанем…

Он поднялся и поехал домой. Сидели поречные, будто увидели наяву чудо-юдо, услыхали вдруг его глас трескучий, похожий на человечий.

На Ходунином подворье все обстояло спокойно. Светояр был немногословен. Ребята росли. Стреша становилась стеснительной и разговаривала целыми днями лишь с Гульной и Длесей. Щек стал очень уверенным. Это давало спокойствие роду, но доставляло некоторое беспокойство Гульне.

Лишь старый Сыз никого не трогал, ни во что без спроса не лез — будто экономил оставшиеся силы, чтобы посмотреть, как все пойдет в будущем. Погожие дни сидел на улице, впитывая солнышко, при маленьком дельце — с вырастающим лукошком ли, с лапоточками ли, просто так ли. Осматривал полную, привлекательную Гульну с головы до пят, замечал ее заботы, увлекался до забытья становившимися очень четкими от возраста властными черточками ее лица, слушал обрывки речей женщины со Светояром. Сын от мелких упреков страдал. Раньше-то многим занимался Щек. Последний же был подчеркнуто тих и вежлив, пытаясь получить именно от Гульны оценку своей благотворной, на его взгляд, деятельности. Понемногу узнав историю матери, теперь он желал лишь спокойствия.

И спокойствие, которого так ждали тут всегда, пришло. Каждый на Ходунином дворе знал: за тишь наступившую надо быть благодарным Щеку. Но Гульна — женщина, прожившая жизнь с оглядкой на совсем иные вехи, в совершенно другой стороне, — стала проявлять недовольство: то колко трогала Щека, то обижала его — за главенство и удачу.

Этого не мог не видеть чуткий Сыз. Гульна внутренне напряглась, что перенасыщало домашнее пространство человеческой мутью. По разумению Сыза, Гульна сделалась причиной всеобщей напряженности в доме. Конечно, она не обижала Щека и Длесю открыто, но старик помнил случай со Стрешей и знал: мать могла подстроить что-то. Это «что-то», ломаясь и рушась, способно задавить и покалечить немногое, отстроившееся не ею… Сыз, не потерявший ума на старости лет, чувствовал все очень чутко, по-свойски, по-отечески широко желая обустроиться всем.

Говорить с Гульной о ней же самой означало бы привнести в житие еще больший разлад. Потому ограничивался старичок колкими и точными урывками объяснений и советов, когда его спрашивали: ведь был он трусоват, нерешителен и обидчив.

Сыз сидел с потешным от природы лицом и заставлял работать свой крепкий мужицкий ум. Наперво он искал причины ее поведения и, подумав, уразумел, что Гульна, мамка рода, защищала свое личное — и только! По отношению к остальным она, как ни тужилась, была холодна. Благодетельность ее стараний не имела подобающей широты, чтобы служить спокойствию всех. Больше Гульна походила на владычицу и тайную душеприказчицу. Это и замечали те, кто о сем думал.

Совсем не нравилось Сызу отношение мамки к Стреше. Наверное, дело в том, что прожившая свой бабий век женщина готовила девочку на старость себе. Имея Стрешу в невестках, убивала она многих зайцев. Потому и силилась привязать молодку к Светояру.