Первый великоросс (Роман) - Кутыков Александр Павлович. Страница 63

— Пойдем, маленькая, Бранца пожалеем…

В бане сидели на скамейке Юсьва и Уклис, вокруг них стояли русичи.

— Там ваш дом стоит, эна, идите в него! — подсказывал молодым мерянам Пир.

— Пожитки возьмите и идите, живите мирно… — убеждал Ижна.

Светояр забрал Стрешу, и оба вышли. Чуть погодя, покинули баню Пир, Ижна, Синюшка, убрались к себе и наблюдали через открытую дверь. Время спустя, с песней показалась Уклис и, раскачиваясь, будто, пьяная, пошла к новому дому. Взошла на высокое крыльцо и по-фински позвала Юсьву:

— Догоняй, хозяин, я жду! — И по-русски на весь лес крикнула: — Муж, муж, иди!

Юсьва выполз из бани, посмотрел в распахнутую калитку русских, недобро вздохнул и двинулся на зов жены. Спиной чувствовал взгляды из русского дома, бессильно злился. Приданое осталось лежать на земле. Уклис ждала назначенного мужа на крыльце, пропустила в дом первым. Он сел на лавку, оглядывая громадную горницу.

— Зимой много дров будет надо… — сказал он жене, растапливавшей печь. Она ответила:

— Русские помогут, они всегда рады.

— От их помощи что-то не по себе! — негодовал Юсьва.

— Ничего, хозяин, будет по себе, натопим. Только лечь не на что— возле бани остались пожитки.

— Сейчас принесу… — Юсьва вышел. Навстречу Светояр с Синюшкой еле перли огромный тюк. В нем что-то уже испорченно гремело. Донесли до порога, положили.

— Забор городи сам — не то волки сожрут, паря! — уходя сказал Синюшка. Юсьва не ответил, даже не посмотрел.

— Што-нибудь удумает, злыдень! — рассуждал Пир, имея в виду Юсьву. — Как бы снова воду не смутил, баламут.

— Ухлиса его успокоит, — ответил Ижна.

— Как бы и ее не пришлось покоить: от Светояра не отвяжется, мамоха… — глядел на друга Пир.

— Лишь бы Юсьва серьезным мужиком оказался да возле бабы забылся. Иначе начнет рыпаться.

— Куда ему рыпаться? На носу зима… — рассудил Пир. — До весны успокоится.

— Да, до весны усидит, пантуй… — едва улыбнулся Ижна. — И ребеночка ему Светоярушка содеять спомог. Ха-ха! Одного облегчил, другую отяжелил… — И добавил грустно: — Я б согласился, штоб моя молодая жизнь в таком же конаке затеялась… — Кивнул головой на второй дом.

— Ба, ну ты вспомнил, потешник! — усмехнулся Пир.

— А што ты скалишься? Родителей я не знаю, хотя, возможно, видал… — горевал Ижна.

— Я тож о тятьке с мамкой не слыхал… — посочувствовал друг. — Даже в голову не приходило спросить у кого…

Молчали после этого долго.

— Оттого-то и получаемся мы — без мамочек своих — все одинаковые! — проговорил Ижна. — Вспомни Поречный, Пируша. Одни дела делали, одно говорили. Разница и меж дел, и меж нами — небольшая.

— А у нас мамок своих помнят разве что Светояр со Стрешкой. Приучены они к привычной семье. Знают, как жить, не рыпаясь.

— Вот они нам и учителя толковые. Нас к месту обвыкли. Гляди — и эта парочка усидится-слюбится! — рассуждал Ижна.

— А мож, не усидится? — остерегался Пир. — Загадят дом, да и в лес сбегут.

— Да-а, с домом хлопот полно. Может, мы Стреше ноне доброе дело умудрили?

— Дай нам боги удачу! — подытожил Пир.

Протянулась в непонятном напряжении осень, забелела зима… Да вот и она уже на излете. После полудня солнце шлифовало снег, оплавляя сверкающую поверхность. Ночью мириады капелек на насте замораживал в льдинки морозец, делая грубую белесую корку еще толще, еще глаже. Круглые сутки по ней бегали зайцы и полевки, не боясь оставить следы.

Ватага лосей с сохатым вождем бродила по лесу, подкрепляла истощенные тела свои размягченными солнцем прутами и ветками дерев — не такими ледяными, как среди зимы. Счищали крепкими желтыми зубами со стволов берез и дубов паразитную мохну, лакомясь и пополняя запас минеральных солей, истощившийся за зиму. Исхудали так, что едва выдирали потертые ходули из остекленевших проломов в снегу. Сохатый оставлял кровавые помарки на белом, хрустящем ковре, дышал тяжко, тревожно оглядывался окрест. Заметил волков. В рогатой голове зверя родилось понимание неизбежной попытки нападения серых. Вожак знал, что необязательно бежать, но надо кучковаться… Лоси мололи челюстями ветки и прутики, не суетились: ведь волки— постоянные и пожизненные соседи. А к соседям, хоть бы и таким, привыкаешь…

Средь зимы к Юсьве и Уклис приходили в гости единоплеменники. Натопив жарко печь, скидывали меховые торлопы и шастали из угла в угол по просторному жилищу. Вкушали радость и удобство надземного дома. Русского дома. Из оконца в подволоке подолгу рассматривали русских на своем подворье. Вдыхали воздух после провоза соседями саней с сеном, отчетливо обоняя терпкий запах духмяной травы. Ходили к зародам, полной грудью тянули аромат, валялись в мягких глубоких щербах, как в берлогах.

Уклис ходила с большим животом, немного разговаривала с подругами из Лесоокова племени, которые объявились вскорости. Юсьва бродил по дому, мало бывая на улице: только по нужде или встречал гонцов, приносивших зерно от Крутя.

Конечно, навещали их и сваты. Пир с Ижной заносили попользоваться Лесоокову мельничку. Сам Лесоок некоторое время гостил у русских в первом доме, подолгу беседуя со Светояром.

В сильные зимние морозы оба дома наполнялись людьми. После того дрова привозили подводами. Когда позволяла погода, разгрузив чурбаки, принимались кататься в санях. Русские покрикивали на мерь — ругали, как детей, дабы не мучили лошадей и не разваливали по ухабам дровни. Стреша за них заступалась, в распрекрасном настроении щеголяя в новых богатых сапожках. Правда, из лешаков мало кто по достоинству их оценил. Зато сама прелестница успокоенной душой радовалась подарку любимого. Все хотелось еще в беличью шапку приспособить перо Козича и покрасоваться возле второго дома, показав свои наряды завистнице. Вспоминая увещевания Козича, остерегалась доставать перо при Синюшке. Но что Синюшка? Таков, как и все!.. И несколько последних дней украшение все же вызывающе переливалось на ней… Вот только соперница маялась пузом и вела себя весьма тихо, даже скрытно. Лишь вдругорядь враскачку маячила ее грузная фигура над крутыми сходнями.

Уклис чуралась народа. Покидая дом, издали глядела на веселье и постоянные хлопоты соседнего двора. Ей было занятно и удивительно, как охотно тянется мерь к заводным русским. Ловила себя на неожиданной мысли, что будто давным-давно знакома со Стрешей, Пиром, Ижной, а Светояра видела еще девочкой во снах… Насколько эти чужие люди в своем малом числе пестрее и ярче толпы двух единокровных племен!.. Привыкала к положению, что здесь никого нет из ее родных. Оттого без вязчего погляда раскрепощалась некоей волей. Наблюдала, как русские открыто и красиво улыбаются — правда, когда злятся, то становится страшновато, но хитрющие глаза все равно тянут в глубину своего разума. «Как можно было жить без них?..»

Следующий день был похож на предыдущий. Продолжавшееся веселье нервировало Уклис. Даже и не будь она беременна, по складу своего взбалмошного характера не приняла бы участия в гулянье такого размаха. Всегда ближе сердцу своенравной, малопонятной женщине были разговоры в сторонке с кем-то наедине. С отцом ли, с подругой ли, просто со случайным собеседником — она уединенно вела пересуды о своем или о чужом, которое ее занимало и волновало. Была любопытна ко всему, но чуралась широкого круга оглядывавших ее глаз. Возможно, боялась колючих насмешек, в большинстве своем немых или и вовсе мнимых.

Но когда на русском подворье заблистало солнцем золотое украшение в шапочке хохочущей Стреши, Уклис пытливым прищуром уставилась в невысокую женскую стать, увенчанную пером, бликающим желтыми и рыжими лучиками белесого зимнего светила. Финнка хотела подойти, попросить, посмотреть, но гордость сковала сей порыв, а мозг родил завистливые мысли: «Явилась сюда — смелая, счастливая, с большим, красивым мужем… Живет, и житие свое держит крепко, с разумением… Радостная… Под защитой… На меня поглядывает… Сказать бы ей гадкое, но ведь заколет…» Не в силах дальше лицезреть чужую легкость, ворочалась в молчаливый дом. Опираясь ладонями в бедра, грузно шла по крыльцу, тянулась рукой к дверному уху.