Дело, которому ты служишь - Герман Юрий Павлович. Страница 23
– Вопрос надо решать кардинально, – говорила она, – и в категорической форме! Я не намерена больше терпеть приезды этого человека, чуждого мне и морально, и вообще. Господи, как ты не понимаешь – мне душно в этой обстановке...
– Хорошо, хорошо, я готов, – торопливо обещал Даниил Яковлевич, – но не сегодня же...
– Я скажу сегодня! – пообещала Алевтина.
Входная дверь хлопнула. Женщина, которую Степанов считал своей женой, вошла в столовую. Крепко сжимая кулаки, неподвижный и бледный, Родион Мефодиевич потребовал:
– Скажи сегодня!
– Ты подслушивал! – взвизгнула Алевтина. – Очень красиво – этот человек к тому же еще и подслушивает!
– Ты должна сказать сама, – повторил он. – Я знаю все это давно, нужно быть дураком, чтобы не видеть, но ты должна сказать свое последнее слово. Говори!
– Что?
– Ты желаешь разойтись?
– Я хочу человеческой жизни! – крикнула она. – Ты должен мне дать жизнь, а что я имею? Для чего я столько лет переживала? Другие всё имеют: машины персональные, дачи, в Гагры ездят по три раза в год...
Начиналась старая история – слезы. Сейчас она потребует валерьянки, потом Евгений будет считать ей пульс. Нет, он больше так не мог.
– Давай разойдемся мирно, – заговорил он спокойным, хоть и слегка хриплым голосом. – Ты уедешь к Додику...
– Очень красиво, – сказала она. – Я в одну комнату, а ты здесь барином. Не выйдет, товарищ Степанов!
– Значит, дело в комнате?
– И во всем остальном. Я не желаю оставаться нищенкой. Что наживали, то все пополам!
Степанов кивнул, говорить больше он не мог. А Валентина Андреевна через десять минут уже деятельно и бодро звонила из передней по телефонам, что-то рассказывала своим подругам, понемножечку каждой рыдала, а кому-то посетовала:
– Ах, деточка моя, ты же знаешь: из хама не сделаешь пана.
Надо было кончать все немедленно. Дождавшись Варвару, он собрал всех в столовой, выпил большой стакан холодной воды, сказал, отрывая слова:
– Мы с Алей решили разойтись. Вы люди взрослые, всё понимаете сами. Но один вопрос должны решать вы. Кто желает остаться со мной, кто отбудет... с мамой.
Варвара молчала, крепко вцепившись в рукав его кителя. Красные пятна горели на ее щеках. Евгений, в сетке на голове, в полосатой пижаме, прогуливался возле буфета.
– Женя! – молитвенно воскликнула Валентина Андреевна. – Женя, как ты можешь еще думать?
Евгений погасил окурок, усмехнулся и произнес щурясь:
– Ты странный человек, мама! Неужели ты предполагаешь, что я буду менять Родиона Мефодиевича на этого... прости меня... солидного, красивого, элегантного, но все-таки проходимца...
Степанов смотрел на Евгения, не отрывая взгляда. Что означали эти слова? Что он думал в эти минуты?
– Не вдаваясь в лишние подробности, – произнес Женя, – я желал бы остаться сыном человека, которому я обязан всем. Да и тебе, мамуленька, будет куда проще: свободна, молода, жизнь начинается сначала. Так?
Он обнял ее за плечи, поцеловал и ушел.
Утром на своем автомобиле приехал чем-то крайне раздраженный Додик, сухо поздоровался с Родионом Мефодиевичем и прошел в комнату Валентины Андреевны. Потом постучал к Степанову.
– Нам надо поговорить как мужчина с мужчиной, – произнес он, усаживаясь и прижимая пальцем табак в трубке. – Нужно уточнить квартирные вопросы, все, что касается имущества, и прочее и прочее. Валентина Андреевна нервничает, вы уезжаете...
– Да, я уезжаю, – перебил Додика Степанов. – Уточнять вы можете все с Евгением, он парень с головой. Вот так.
И отвернулся к окну.
Было слышно, как они ушли – Алевтина и ее Додик, как хлопнула парадная дверь и отъехал от дома автомобиль. Тихонько вошла Варвара, спросила:
– Пап, хочешь чаю?
– Нет, – уныло ответил он.
– А кофе хочешь я тебе сварю?
– И кофе не хочу.
– Может быть, тогда ты выпьешь водки?
Степанов усмехнулся:
– Это ты решила меня утешить? Не надо, дочка. Мужик я двужильный...
– Может быть, ты хочешь, чтобы мы с Женей переехали к тебе в Кронштадт?
Родион Мефодиевич подумал, потом сказал:
– Видишь ли, девочка моя золотая, говорю тебе доверительно: переезжать вам покуда нет смысла, потому что я сам не знаю, где буду завтра.
– Это как?
– А вот так. Могут услать в длительную командировку. Афанасий Петрович уже две недели как уехал.
Варвара прижалась к плечу отца, сказала шепотом:
– Я понимаю, я понимаю, пап. Но Володя ведь ничего не знает...
– А мы погодя к нему отправимся, он и узнает.
Пока Варвары и Родиона Мефодиевича не было дома, Евгений весело и свирепо торговался с Додиком по поводу вещей, книг, мебели, размена квартиры. Додик в конце концов пожаловался:
– Послушайте, что вы делаете из меня дурака? Я же не мальчик.
– И я не мальчик! – сказал Евгений. – Я делю все имущество на четыре части: три четверти наши, остальное ваше. Пойдите к любому юристу – другого выхода нет. И вообще даже смешно, Даниил Яковлевич: вы влюбились, вас любят, а тут какая-то ерунда с барахлом. Неприлично, если хотите знать. Темочка для фельетона...
– А рояль? – невесело осведомился Додик.
– Не рояль, а пианино. И зачем вам оно? Мама же не играет...
– Вы какой-то кремень – рассердился Даниил Яковлевич.
Степанов уехал вечерним поездом.
Мы, красные солдаты...
С этого дня Володя и Варя стали еще ближе друг к другу. Теперь у них была одна общая тайна, тайна от всех, была одна общая гордость и одно общее, постоянное волнение – волнение за отцов: за летчика Устименко и военного моряка Степанова. Никто не был посвящен в эту тайну – даже тетка Аглая. Так Володя и договорился с Родионом Мефодиевичем: незачем еще каждодневно и еженощно думать о жизни брата. Аглае было сказано, что Афанасий Петрович отбыл на инструктаж.
– В Испанию? – спросила она строго.
– Нам знать не положено! – багрово краснея, ответил Степанов: он совершенно не умел врать.
Тетка кивнула. Считалось, что ей ничего не известно. Карту Испании повесили нарочно не в Володиной комнате, а у Варвары. Но Аглая тайно от Володи купила и себе карту. Рассматривала она ее по ночам, запершись от племянника. Афанасий был там – она знала это. Он не мог не быть там, так же как покойный муж Аглаи непременно был бы там. Она знала это поколение большевиков, этих хлопцев, прошедших огонь, воду и медные трубы, громкоголосых, никогда не унывающих, полуграмотных в годы гражданской войны и кончивших академии нынче. Они все могли, эти стальные люди: в лютые морозы они могли биться за Пермь и в дикий зной рубить басмачей в Туркестане; голодные, они с наслаждением первый раз в жизни слушали «Евгения Онегина» и, еще не остыв после далеких рейдов в тылы противника, садились за парты и учили два английских падежа – обыкновенный и притяжательный.
Часами одна в ночной тишине она вглядывалась в карту, и в ушах ее звучали слова песни, которую так любили Афанасий и покойный муж Гриша:
За окнами свистел холодный ноябрьский ветер. Володя, закинув руки за голову, глядел в темноту, грубыми словами ругал тореадоров Севильи, которые покорились мятежному генералу Кейпо де Льяно. А потом сквозь дремоту виделись ему остров Минорка и валенсийская экспедиция на военном корабле «Альмиранте Миранда». Крейсер стопорит машины, Родион Мефодиевич смотрит в бинокль, а гидросамолеты, ведомые отцом, взмывают вверх, в густо-голубое небо Испании. И самые лучшие летчики, самые верные парни всего мира: итальянцы, немцы, французы, болгары – все ведут свои машины за флагманской, отцовой...
Латынь мешалась в усталом мозгу с испанскими названиями городов; Сарагоса вдруг путалась с мускулюа ректи абдоминис – мышцей живота. Баргас сливался с квадрицепс феморис, – как давно он препарировал труп в последний раз! Надо бы, пожалуй, непременно начать ходить к Ганичеву. А десант на Ивисе? Что там происходит сейчас? Почему молчат газеты?