Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович. Страница 10

Но и на этом тяжком болотном пути постепенно пообвыкли, многие разулись – так было ловчее. Следом за ловцом змей и иной нечисти Холодилиным шли два белоруса из Полесья, хорошо знающие нравы болота: большеголовый с васильковыми детскими глазами Минька Цедунько и его тихий дружок раненный в плечо и очень себя жалеющий, совсем еще юный Фома, которого именно из-за его юности называли почтительно – Фома Наркисович. Дальше шел командир. На нем был коричневый, великолепной кожи реглан, за плечами рюкзак, на боку – «вальтер». Шагал Цветков размашистым, упругим и легким шагом, на загорелом лице его красиво дрожали капли дождя, и Володя, изредка поглядывая на этот тонкий, со злой горбинкой нос, на разлет темных бровей, на резко вырезанные губы и широкие плечи, думал не без зависти: «Дала же природа человеку все, ничем его не обделила, а главное – не обделила уверенностью в себе, в своих силах, в своих возможностях, а разве это не самое главное в трудные времена?»

На гнилом бревне – у самого края источенной временем и сыростью гати Цветков внезапно и круто поскользнулся, и все вокруг замерли в веселом и напряженном ожидании: неужели этот бесов сын грохнется, как и все прочие смертные, в пакостное болото? Но он и не собирался, он словно бы какой-то танец отбил щегольскими своими хромовыми сапожками, извернулся, сверкнул в дожде коричневой кожей реглана и снова пошел, не оглянувшись на отряд, небрежно и легко прикурив от зажигалки, и только один Володя, пожалуй, заметил некоторую мгновенную бледность на лице командира, творящего собою легенду.

«Ох и молодец! – радостно позавидовал Устименко. – Не должен был он упасть, и не упал. Так и доживет – как захочет, до самого дня своей смерти. А может, он и бессмертен – веселый этот хулиган?» – спросил себя Володя и, не найдя ответа, осведомился у Цветкова:

– Товарищ командир, разрешите вопрос?

Цветков весело покосился на него:

– Ну, спрашивайте.

– Вы о смерти когда-нибудь думали?

– Это дураки только про нее не думают, – ответил Цветков, как показалось Володе, намеренно громко. – Конечно, думал.

– И что же, например, вы думали? – немножко хитря и прибедняясь голосом, осведомился Володя. – Что она за штука – эта самая смерть?

– Смерть, прежде всего, не страшна!

– Как это – не страшна?

– А так. Объяснить, что я лично про нее думаю?

По осклизлым и расползающимся бревнам идти было трудно, все приустали. Володин вопрос и намеренно громкие слова командира слышали многие, и всем, естественно, захотелось узнать, что же ответит Цветков своему штатскому доктору. И потому и Володе и Цветкову идти вдруг стало очень тесно и даже душно. Навалился отряд.

– Я ее не боюсь вот почему, – громко и наставительно объяснил Цветков. – Покуда я есть…

Глаза их на мгновение встретились, и Володе показалось, что он прочитал в этих глазах: «Это я не тебе говорю, это я всем говорю, а что это не моя мысль – никого не касается. Я сейчас для всех вас самоумнейший человек, и не смей мне мешать!»

– Ну-ну, – сказал Володя. – Покуда вы есть…

– Покуда я есть, никакой смерти нет и быть не может. А когда будет смерть, меня не станет – мы с ней таким путем и разминемся. Ясно?

– Ясно! – лживо потрясенным голосом сказал Володя. – Это замечательная мысль! Великолепная!

– Только мысль это не моя! – так же громко и наставительно произнес Цветков. – Я ее вычитал, и она мне понравилась. Подошла…

Сзади одобрительно шумели, эта мысль всем нынче подошла, а Володя почувствовал себя в глупом положении: не то он прочитал в этих глазах, куда сложнее и интереснее Цветков, чем он про него думал. Он не обманщик, он верит в свое дело. И делает его всеми своими силами.

Однорукому рубаке Романюку размышления о жизни и смерти пришлись не по душе, но он лишь засопел сердито, возражать Цветкову впрямую даже он не решался. А Цветков шагал по гати, посвистывая, покуривая махорочку, остро поглядывая по сторонам, думая свои командирские думы, как и надлежит тому, кто единоначально отвечает за судьбу отряда, за жизни людей, за успех грядущих боев.

И никто ему, разумеется, не мешал: командир размышляет перемигивались, глядя на него, бойцы отряда «Смерть фашизму», военный порядок есть, если командир думает. Он – ответственный, не трепач, не балаболка, одно слово – командир…

Маленькие чудеса на четвертый день похода сменились подлинным чудом, тут уже даже Володя несколько обеспокоился.

В это утро спозаранку вынырнуло из осточертевших, мокрых туч неожиданно горячее для осенней поры солнце, подул ровный, теплый, чистый ветерок. Небо заголубело, очистилось, бойцы, отмучившись болотными переходами, с радостным гоготом сушились на благодатной погоде, кто послабее отсыпался, кто повыносливее – постирушку устроил. А старый солдат Бабийчук Семен Ильич позволил себе даже в речушку залезть – покупаться и «промыть закупоренные поры», как он научно объяснил отрядному врачу Устименке…

Здесь – в этой глухомани – все можно было себе позволить, недаром места здешние прозывались Островное: вокруг – болота, переходящие в озера, и озера, слитые с болотами. Все и позволяли: разутые, босые, некоторые даже в исподнем жгли костры, варили горячее, из холодилинского «зауэра» охотник Митя Голубев, несмотря на все протесты ученого, настрелял уток, их пекли в золе, обмазанных глиной. Митя же утешал доцента:

– Вы, Борис Викторович, зря панихиду разводите. Этим бекасинником фашиста убить невозможно. Фашиста берет пуля, а не что иное. Со временем достанем вам подходящую винтовочку, вы уж моему комсомольскому слову поверьте…

Володя, перевязав раненых и оглядев потертости на ногах у тех, кто за эти месяцы еще не научился толком наматывать портянки, улегся на взгорье и совсем было уже уснул, когда и произошло то подлинное чудо, которое его даже испугало.

– Вставайте, Устименко, – сказал над ним Цветков. С того мгновения, как стал он командиром, они вновь перешли на «вы» и даже как будто забыли, что есть у них имена. – Вставайте же, доктор, срочное имеется дело! Подъем!

Поднявшись, мотая тяжелой спросонья головой, Володя кинулся по косогору вниз за быстро шагающим Цветковым. Недавно выбритый, пахнущий «шипром», который тоже имелся в его полевой сумке («в Греции все есть»), командир, не оборачиваясь, нырнул в заросли густого, еще не просохшего после дождей ивняка, свистнул оттуда Володе, словно охотничьему псу, и еще долго посвистывал, так что Устименко уже совсем собрался обидеться, но вдруг ойкнул по-старушечьи и даже рот открыл. Здесь в болотце, вспоров брюхом, словно лемехом огромного плуга, и пни, и самое болото, и старые кривые сосны, и болотную горушку, лежал колоссальных размеров, как показалось Володе, лопнувший вдоль всего фюзеляжа, лягушачьего цвета немецкий транспортный самолет…

– Это что же такое? – тихо спросил Устименко.

– Это? Аэроплан! – упершись носком сапога в пенек и поколачивая прутиком по голенищу, сообщил Цветков. – Летательный аппарат тяжелее воздуха. Сейчас мы туда залезем, но предупреждаю, зрелище не из приятных…

– А там что внутри?

– Трупы, автоматы, патроны, гранаты, пистолеты, продовольствие и множество мух. Предполагаю, что эта махина навернулась не менее чем два месяца тому назад. Не сгорела она потому, что в баках полностью отсутствует горючее. Что-то с ними случилось, а что именно – без специалиста не разгадать…

– Все они сразу и убились? – кивнув на распластанную машину, спросил Володя.

– Вероятно. Впрочем, дверь сильно заклинило, я от нее четыре трупа отвалил, наверное пытались выбраться, но обессилели…

Свернув махорочную самокрутку из куска газеты и сильно затянувшись, Цветков пригнулся и первым нырнул в темный провал двери. За ним, стараясь не дышать и не очень вглядываться во все эти раздутые, лопнувшие, уже совершенно нечеловеческие лица, издававшие к тому же жужжание – казалось, что именно эти бывшие немцы жужжат, поскольку миллионы мух завладели разложившимися в жаркое время трупами, – пошел по искореженному, вздыбленному полу Устименко.