Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович. Страница 118

Журналист молчал.

– Вам понятно?

– Это слишком политика!

– Это относится ко всему, – с силой и злобой произнес Устименко. – И если вам угодно, к истории смерти Лайонела Невилла – тоже. Разберитесь во всем этом и подумайте на досуге, если вам это позволит Торпентоу.

И, обойдя журналиста, словно он был столбом, Устименко вошел в порт. А когда он вернулся на пароход, его так трясло, что тетя Поля поднесла ему в буфетной стопку водки, чтобы он успокоился.

– А нас между тем и не собираются грузить, – сказал Володе Петроковский, заглянув в буфетную. – Знаете, что они считают? Они считают, что нам надо отдохнуть после рейса. Никто так не обеспокоен состоянием нашей нервной системы, как союзнички. Сумасшедшей доброты люди…

– Чтоб им повылазило! – сказала тетя Поля. – Уже «белой головки» совсем почти ничего не осталось, с утра делают нам визиты, и не то чтобы сэндвичи с икрой, а из банки хватают ложками.

– А вы не давайте! – посоветовал Петроковский. – Вы сами тут сэндвичи делайте – муцупусенькие…

– С нашим капитаном не дашь!

К следующему вечеру цинковый гроб погрузили на «Каталину», чтобы переправить тело в тот самый склеп, о котором рассказывал Невилл. В кают-компании «Пушкина» английские офицеры из конвоя пили водку и закусывали икрой. Старший офицер сказал речь о беспримерном мужестве Красной, Советской союзнической армии и флота. Капитан Амираджиби сидел с полузакрытыми глазами, пепельно-бронзовое лицо его казалось мертвым, только одно веко дергалось.

– Смерть немецким оккупантам! – сказал он по-английски и поднял рюмку. Именно в эту секунду Петроковский ввел в кают-компанию леди Невилл. Глазами она сразу нашла Володю. Она была одна, эта старуха, и с ее прорезиненного плаща стекал дождь. Ее мокрое лицо было еще белее вчерашнего.

– Я не знаю, – сказала она, растерянно оглядывая вставших перед ней офицеров. – Я не знаю… Я шла сюда…

Она даже попыталась улыбнуться, и в этой улыбке вдруг мелькнул Лью – то же гордое и страдальческое выражение.

– Немного виски, леди, и вы согреетесь, – сказал Амираджиби. – Вы просто устали и продрогли…

Володя подошел ближе к ней, и она быстро взглянула на него.

– Да, – произнесла она своим ломким, растерянным голосом. – Я вчера не поблагодарила доктора. Я не поняла вчера. Но потом, ночью, я поняла. Это был Лью, конечно, это был мой мальчик – Лью. Он… никогда не лгал!

И, словно что-то потеряв, она стала шарить по карманам своего плаща.

– Лекарство? – спросил Володя.

– Нет! – болезненно поморщившись, ответила она. – Нет, не лекарство.

И, развернув листок мокрой бумаги, достала фотографию и протянула ее Володе. Фотография тоже была мокрая и очень блестела, и, наверное оттого, что на лицо юного Лайонела упала капля влаги, оно казалось совсем живым и винт самолета за его плечами тоже казался настоящим. Они как бы были в дожде – мальчик и самолет – и оба ждали, когда очистится небо.

– Вот! – сказала леди Невилл и крепко согнула пальцы Володи на фотографии сына, как бы давая ему этим понять, что карточка – его. – А теперь еще молитву, и я уйду! Больше я ничего не могу!

Без кровинки в лице, она помолчала немного, как бы вспоминая, еще взглянула на Володю, на Амираджиби, на других – и здесь, у стола, над икрой и водкой, над пепельницами и папиросами, над бутылками соков и сифонами содовой, сухо, четко и бесстрастно прочитала старую молитву моряков.

– О боже! – слышал Володя. – Ты разверзаешь небеса и укрощаешь моря, ты направляешь течение вод в водоемах от малого до великого, ты повелитель до скончания веков, прими, о боже, под защиту свою людей, которые служат тебе во флоте твоем. Сохрани их от страха в море, повели им вовеки не испугаться врага, дабы могли они навсегда законно плавать в морях, и тем самым чтобы слуги твои, о господи, на островах твоих могли в мире и спокойствии служить тебе и радоваться чудесам земли, наслаждаться плодами своего труда и с благодарностью прославлять имя твое, равно как и святое имя Иисуса Христа. Аминь!

– Аминь! – подтвердили офицеры королевского флота.

– Аминь! – отдельно, тонким голосом сказал старший офицер.

Капитан Амираджиби и Володя проводили старуху до трапа. Над портом Рейкьявик шумел дождь. Внизу на причале постукивал мотором черный «кадиллак».

– Они меня уже отыскали, – сказала со своей странной полуулыбкой леди Невилл. – Но я ведь совсем не сумасшедшая!

А в десять часов «Каталина», взвыв мощными моторами, оторвалась от воды, сделала прощальный круг над портом и легла курсом на Лондон.

Вот как это все произошло – рождение и смерть человека.

Потом с каждым днем увеличивалось расстояние, отделяющее Володю от тех горьких дней, но странно: многое совершенно исчезло из памяти, а девочка, страдающая девочка, которой так хотелось походить на храброго мальчишку, так и не могла раствориться во времени.

И рассказать и объяснить все это никому, кроме Вари, он не мог, а Вари не было, не было, не было!

ЕСТЬ БЛИЗ КИЕВА БОЛЬНИЦА…

У командующего сидели английские адмиралы и высшее начальство того конвоя, с которым возвратился «Пушкин». Тяжелая дверь часто открывалась, и тогда в приемной слышны были возбужденные голоса союзников и неприязненные, короткие, резкие реплики командующего. Адъютант в очень коротком кителе со старательным и прилежным выражением лица почтительно захлопывал дверь, и вновь в приемной делалось тихо и торжественно, только слышно было, как посвистывает ветер в сопках, там, за большим окном, да перелистывает бумаги в папке заваленный делами сытенький адъютант.

Часы пробили два, когда союзники ушли. Володя заметил, что адмирал, который был пониже ростом, миновал приемную багровый, не поднимая глаз. А идущий следом за ним сутуловатый голубоглазый старичок – капитан первого ранга – сказал громко, видимо не сообразив, что его могут понять русские, очень четко, с бешенством в голосе:

– Будь проклят тот день, когда я стал военным моряком!

Другие англичане на него обернулись, но он только отмахнулся от их кудахтающих возгласов и исчез в коридоре. На столе у адъютанта зажглась лампочка, и Устименко вошел в кабинет, где сизо-серыми волнами плавал дым трубочного и сигарного табака и где официантка Зоя из салона собирала на поднос чайные стаканы и не доеденные гостями бутерброды. Командующий сердито открывал окно. Остановившись у двери, Володя успел заметить его еще сдвинутые гневно брови и руку, которая срывалась с оконной задвижки.

– Здравствуйте, майор, – сказал адмирал, распахнув наконец окно и садясь на подоконник. – Идите сюда, а то задохнешься у меня после дружественной беседы. Садитесь. Отдохнули?

Он говорил быстро, видимо еще не остыв от «дружественной беседы», лицо его горело, и глаза поблескивали недобрым светом. Устименко доложил все, что положено по форме, адмирал кивнул, еще раз пригласил сесть. Некоторое время он смотрел вдаль, на залив, потом складка меж его бровей разгладилась, глаза заблистали так свойственным ему выражением сердитого юмора, и он вдруг спросил:

– Вы, доктор, «Заколдованное место» Николая Васильевича Гоголя давно читали?

– Давно, товарищ командующий.

– Там есть такой неудачный дед, клады все ищет, – глядя в глаза Володе и улыбаясь, продолжал командующий. – Этому самому деду, дедусе, надо было, знаете ли, попасть на такое место, чтобы клад найти, откуда одновременно видны и «голубятня у поповой левады» и «гумно волостного писаря». Но никак это дедусе не удавалось, не ладилось дело, потому что либо «голубятня торчит, но гумна не видно», либо «гумно видно, а голубятни нет». Вот совершенно так же и эти…

Он кивнул головой в ту сторону, куда ушли союзники…

– Совершенно так же! Для проводки конвоев им нужно такой путь открыть, чтобы и голубятню и гумно видеть одновременно. Так ведь война – и не получается. Я им эту притчу привел нынче – не оценили, еще больше надулись, черт бы все это побрал…