Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович. Страница 52

– Ишь ты! – с непроницаемым выражением худого и темного лица ответил Земсков. – Даже так!

– А как же! – воскликнул Аверьянов, глазами следя за тоненькой и смирненькой Пашей, которая ставила на стол кувшин с бражкой и тарелку с копченой кониной. – А как же! Брезгует Агашка чертова!

– Может, не брезгует! Может, совестится! – заметил Земсков. – Тоже бывает.

– У них не бывает!

– У кого у них? – вдруг спросила Паша и коротко взглянула на старого бухгалтера.

– А у таких, как Устименко…

Земсков с усмешкой повел бровью, налил своему бывшему начальнику браги и, когда тот выпил, осведомился:

– Ну, а если вас, Степан Наумович, пытать бы они стали, тогда как?

– Плюнул бы в ихние рожи, – обсасывая конский хрящ, ответил бухгалтер. – Такая наша партизанская присяга.

– Партизанская? – с незаметной усмешкой переспросил Земсков. – Вы-то партизан, что ли?

– Кто знает! – уже сам наливая себе пахучую бражку, ответил бухгалтер. – Это, друг Платоша, высокая политика. Ты вот варишь бражку, коптишь дохлых коняг, твое дело – войну перетерпеть. А есть другие люди, ясно тебе? Имеются другие! И бензобаки в Ямской перед Новым годом не сами по себе загорелись, ясно?

– Вы, что ли, подожгли? – чему-то радуясь и уже открыто улыбаясь, осведомился Земсков, и Степан Наумович вдруг подивился, какое у бывшего его заместителя милое и хорошее лицо. – Ужели вы?

– Так я тебе и разболтался за твою паршивую бражку, – ответил бухгалтер. – Нет, брат, погоди…

– Степан Наумович знает, но никогда не скажет, – не глядя на Аверьянова, сообщила брату тоненькая Паша и закинула длинную золотистую косицу за плечо. – Он понимает – говорить такие вещи нынче нельзя. Головы полетят…

Аверьянов грозно подтвердил:

– Еще как!

И посоветовал Земскову:

– Ты, братик, тоже держи язык за зубами. Видел, как на Базарной вешали? И еще будут. Им не вешать невозможно, я в гестапо нынче наслушался.

– Чего же вы наслушались?

– Мало ли.

– А все-таки? – упираясь худенькими локтями в стол, спросила Паша. Интересно же! Или вы подписку дали?

– В комнате номер девять! – торжественно ответил Аверьянов. – Под страхом смертной казни. Но я им не холуй! – крикнул он. – Вы слышите, какой у меня созрел план. И план этот я привел частично в исполнение. Слушайте внимательно и делайте выводы о человеке, которого вы из… из…

– Изгнали, – подсказал Платоша. – Так ведь, действительно, – уж очень вы дебоширили и хулиганили, Степан Наумович, житья не было никому. Ну, да не в этом дело. Вы что-то рассказать хотели?

– И расскажу! – крикнул старый бухгалтер. – Расскажу! Давай не сундучь брагу, налей еще, все равно мне за мои дела висеть на Базарной.

– Ну уж! – хитренько усмехнулась Паша.

– А нет?

И, наваливаясь впалой грудью на стол, пугая брата и сестру, как давеча Окаемову, глазами и грозя им пальцем с грязным ногтем, Аверьянов рассказал со всеми подробностями, как только что «имел объяснение с этой старой грымзой Татьяной Ефимовной» и как сейчас направится в самую «пасть льва», потому что там и может находиться «гибель Аглашки» – и гибель страшная. Говорил он долго и витиевато, путаясь и очень хвастаясь своими огромными теперь уже связями с главнокомандованием подрывных групп, но оба Земсковы – и сестра и брат – слушали его внимательно, серьезно и даже с участием, будто веря каждому его слову.

– Все это хорошо, – сказал Платон, выслушав своего бывшего шефа до конца, – даже превосходно. Разумеется, Алевтина Андреевна вполне может выдать им Аглаю Петровну, вернее, опознать ее. Ревность, злоба, все оно так, но нынче вам идти невозможно, время вышло давно, и комендантский патруль вас задержит и препроводит. А вам нынче следует потише себя вести…

– Я на них плевал, – произнес Аверьянов, вставая. – В нашем деле трусости места быть не может. Наши ребята знаешь кто?

– Ну, кто? – со вздохом осведомился Платон Земсков.

– Наши ребята в отпуску у смерти! – воскликнул Степан Наумович, заглядывая в кувшин, где еще была бражка. – Слышал? И я, – ударив себя в грудь, заявил он, – и я в отпуску у смерти!

Уснул он здесь же, на старой ковровой тахте, а когда проснулся, то долго не мог понять, как он сюда попал. Засветив наконец коптилку, старый бухгалтер узнал комнату Земскова, окликнул его и, не дождавшись ответа, налил себе полный стакан браги. Хмель вновь ударил ему в голову, он почувствовал себя будто крылатым и вновь показался самому себе воином-партизаном, самым главным, отважным и решительным. Он бы, конечно, с удовольствием еще побеседовал, но оба собеседника – и брат и сестра куда-то подевались и на его зов не отвечали. «На работе уже, – со вздохом подумал Аверьянов, – и моя Маргарита небось опять на разгрузку ушла. Один я вот так мыкаюсь!»

Но тотчас же вспомнилось ему все пережитое в гестапо и то, как он «навел порядок с Окаемовой», подумалось, как будет совестно впоследствии Аглае Петровне, когда она узнает, от кого она закрыла глаза, представилось далекое будущее в Верховном суде, когда Аглаища рухнет перед ним на колени, и он заговорил сам с собою.

– Дурочка, – с нежностью и пьяными слезами в голосе произнес он, дурочка какая, не соображает, на кого ей рассчитывать. Пьяница. А того ей не понять: пьян да умен – два угодья в нем. Вот сейчас пойду к твоей этой Алевтине и с ней тоже побеседую. Я ей все скажу. Она узнает, каковы мы люди. И мы, брат, тебя не выдадим, хотя на заседании Верховного суда я расскажу, как вышло с годовым отчетом. Я все расскажу!

Сдвинув ладонью каракулевую шапку на затылок, с кряхтением натянув на себя пальто и позабыв шарф, он вышел на мороз и тут совсем расхрабрился. Ему и впрямь сам черт был сейчас не брат. Из Прорезного он выбрался меж разбомбленными, заиндевелыми домами на Гитлерштрассе и, вздрагивая от мороза, запел в ночной тишине оккупированного, молчащего города стариковским голосом песню, которую плохо помнил, но которая очень соответствовала его настроению:

Мы красные партизаны, и про нас

Былинники речистые ведут рассказ

О том, как в дни ненастные…

– Хальт! – крикнули ему из морозной мглы.

– Сам – хальт! – огрызнулся Аверьянов. – Иди ты знаешь куда?

– Хальт! – еще раз, угрожающе и очень громко, предупредил немец.

– Пошли вы все! – грозно рявкнул Аверьянов. – Колбасники задрипанные, не боюсь я вас, понятно?

Он их не видел, этих немецких солдат с белыми повязками, на которых было напечатано слово «патруль». И выстрелов он не слышал. И боли он не успел испытать никакой. В мгновение своей смерти он не был больше ни пьяницей, выгнанным из облоно, ни вечным ругателем, ни склочником, ни сутягой. Он был героем, немножко, правда, выпившим героем-партизаном, и пел песню

О том, как в ночи ясные,

О том, как в дни ненастные

Мы смело, мы гордо в бой идем!

ЕЩЕ ОДИН СПЕКТАКЛЬ ПРОВАЛИЛСЯ

Это был первый случай в истории группы "Ц", и жертвой оказался сам Венцлов. Правда, в Берлине он кое-что слышал об этих методах «горячего и холодного», но здесь такие сложности не практиковались. Да и Венцлов никак не мог ожидать, что фон Цанке ни о чем его не предупредит. Впрочем, возможно, именно поэтому первая часть спектакля вполне удалась, но только первая, к вящему удовольствию штурмбанфюрера.

Еще на лестнице старик стал орать и браниться самыми последними словами, как истый пруссак, потом носком сапога распахнул дверь с такой силой, что высыпались стекла, и, перейдя на визг, велел немедленно расстегнуть ремни, а так как ключа у Венцлова не оказалось, то шеф от бешенства затопал ногами. Не посвященные в правила игры солдаты с ужасом заметались по всему зданию, дежурный от страху нажал сигнал тревоги, внизу, в казарме, люди стали одеваться, как если бы сюда выбросили воздушный десант противника. А шеф все кричал, и Венцлову даже показалось, что он замахнулся на него рукою в перчатке. Длинный, с тростью, в фуражке с высокой тульей, с выпирающим волевым подбородком, он несомненно производил сильное впечатление всем своим видом, бешеным голосом, топаньем, властностью, изощренной руганью, которой мог бы позавидовать сам зондеркоманденфюрер Диффенбах.