Один год - Герман Юрий Павлович. Страница 110

– А никак. Тянут – бюрократы. Права днями получу, а паспорта и военного билета не имею. Вроде бы и не человек. Другие в армию идут, а я как собака…

– Навоюешь еще, успеется.

– Война-то будет?

– Война? Непременно. И большая. Иван Михайлович недавно рассказывал…

Отворилась дверь, и Окошкин сердитым голосом позвал Жмакина в лапшинский кабинет. Когда Жмакин вошел, Малышева сидела вся красная, а летчик негромко говорил:

– Вообще, наплевать, единственно что жалко – зажигалка там была дивная, ребята подарили…

– Да у тебя их десять, – со слезами в голосе воскликнула Малышева. – Десять или двадцать…

– Четыре! – кротко сказал летчик.

Он поднялся.

– Товарищ Пичета к вам претензий не имеет, – повернувшись к Жмакину, сказал Василий Никандрович, – но лично я считаю, что рано или поздно вам придется расплатиться за нанесенный ущерб…

– А какая это Пичета? – нарочно спросил Жмакин.

– Пичета – это я! – сказал летчик.

– Об чем речь! – воскликнул Алексей. – Гарантия есть, нужна только рассрочка. Если товарищ Пичета ошибочно предполагает, что я взял за всю свою кошмарную жизнь только его барахло, то он горько ошибается. С того чемодана обносков я не больно забогател, и на день, кажется, покушать не хватило…

Жмакин говорил, коверкая слова, юродствуя и распаляя себя. Теперь ему казалось, что он и впрямь глубоко и незаслуженно оскорблен бедным Пичетой. И он искренне возмущался.

– Ладно, Жмакин! – прервал его Окошкин. – Хватит, картина ясная…

– Далеко не ясная! – заявил Жмакин. – Мне это, например, что Пичета вроде прощает, совершенно без внимания. Я тоже имею свое самолюбие. И будьте покойны, им все будет возвращено, до последней паршивой зажигалки, но зарабатывать на себе я никому не позволю, поскольку я человек трудовой и должен знать точно, во сколько пострадавший оценивает свои шмутки…

– Ладно, пойдем, – попросил потный Пичета, – договоримся…

– Договариваться я желаю в официальном месте при большом начальнике товарище Окошкине! – произнес Жмакин. – Чтобы было оформлено документом.

– Мы никаких претензий решительно не имеем, – звонко сказала Малышева. – Мы все поняли и просим извинения.

Жмакин повернулся к Окошкину и велел!

– Вы – запишите!

Василий Никандрович тихонько скрипнул зубами. Алексей со своими «пострадавшими» ушел. На улице летчик попросил:

– Пойдем, закусим маленько.

Алексей заломался:

– Я человек малозарабатывающий, одет некрасиво, могут и не пустить…

– Пустят! – угрюмо пообещал летчик.

И опять они пошли – Малышева впереди, а Пичета и Алексей на несколько шагов сзади.

– Я, кстати, на ней женат! – сказал летчик про Малышеву. – Приехал тогда – гол как сокол, она меня и приютила. Обогрела, понимаешь, накормила. А когда в саду я тебя увидел, ни за что не хотела подходить. «Он, говорит, нашу личную жизнь создал, а ты ему его жизнь ломаешь…»

– Хоть какую-то благодарность имеет! – нагло сказал Жмакин. – За мелкие шмутки свое счастье не отдаст!

Ему и впрямь казалось, что он здорово обижен.

– Да я не за себя! – виновато сказал Пичета. – Я в смысле профилактики. Свое, понимаешь, черт с ним, а вот…

– Принципиальный ты, – усмехнулся Алексей. – Ну, здорово принципиальный! За других мучаешься…

И, окликнув Малышеву, он сухо с ней попрощался, объяснив, что не может с ними «выпивать и закусывать», так как завтра ему работать с утра, а работа у него нелегкая, «не в самолетике летать!»

Так кончилось это приключение, и, хотя он и вышел из него вроде бы победителем, все равно на сердце было тошнехонько.

Никанор Никитич не спал, когда Алексей вернулся в часовню.

– Добрый вечер, – сказал Головин, – чайку не желаете?

Он отложил книгу, снял пенсне и, улыбнувшись доброй улыбкой, подошел к Жмакину.

– Ну? – спросил он, упираясь пальцами ему в живот. – Значит, завтра?

– Что завтра?

– А вы не знаете?

– Ничего я не знаю.

Оказалось, что в отсутствие Жмакина звонил Пилипчук: завтра Алексею получать права.

– Это как получать?

– Естественно, как всем. Сдадите экзамены и получите эдакую книжечку – водительские права.

И началась сумасшедшая ночь.

Почти до рассвета Никанор Никитич должен был экзаменовать Алексея. Он спрашивал и о правилах проезда регулируемых перекрестков при совместном движении различных транспортных средств, и про дегазацию автомобиля. Ему требовалось знать во всех подробностях, как наблюдают за дорогой через левое и правое плечо. Подробно и дотошно Жмакин докладывал ему схему главной передачи с коническими шестернями и схему дифференциала, кривошипно-шатунного и распределительного механизмов, систему смазки двигателя и способы устранения неисправностей системы питания.

Головин крутил пенсне на пальце, прихлебывал холодный чай, важно, словно и вправду был экзаменатором, наклонял голову, кивая на точные и короткие ответы Жмакина.

– Думаю, что вы в курсе предмета, – наконец сказал он. – Надо надеяться, что все будет отлично. Знания ваши фундаментальны, человек вы способный, даже одаренный…

Вот этого Жмакину говорить и не следовало. Во всяком случае, Лапшин никогда такой опрометчивой фразы бы не произнес, особенно на рассвете. С достоинством выслушав похвалы уважаемого им Головина, Алексей позволил себе с ним не согласиться. Иронически улыбаясь, он сказал, что не считает себя просто способным. Он еще всем покажет – каков он таков, некто Жмакин. Они у него слезами умоются – все эти шоферишки и инструкторишки. Пусть только дадут ему машину и права. Он не две и не три плановые нормы «ездок» будет выполнять, он переворот сделает в технике вождения грузомашин и в технике переброски грузов…

Уже совсем заря занималась, уже бедный Головин и засыпал и просыпался, уже заурчали во дворе автобазы прогреваемые машины «дальнобойщиков» перед выездами в далекие рейсы – Жмакин все хвастался. По его мнению, здесь вообще не было ни единого водителя, достойного управлять хорошей машиной. И заработки у них плохие исключительно по собственной вине.

– Вот увидите! – вдруг закричал Жмакин так громко, что бедняга Никанор Никитич проснулся и подхватился бежать. – Вот увидите, я с первой получки целиком в бостон и габардин оденусь. Я себе такие корочки куплю…

– А зачем же вам… корочки? – удивился Головин.

– В смысле ботинки…

– Ах, ботинки?

И старик опять задремал сидя. Он не смел лечь в этой жмакинской буре, в этом воющем смерче хвастовства, в этих бешеных раскатах мечтаний о том, как Жмакину предложат комнату, нет, не комнату, а квартиру, как ему автобаза сама все обставит и как почему-то его вызовут в Кремль.

– Куда? – вновь подхватился Головин.

– В Кремль! – непоколебимо твердо сказал Жмакин. – А что?

– Конечно, почему же, – закивал головой Никанор Никитич. – Непременно…

Почистим желтые?

…Дядечка в очках в углу лапшинского кабинета шуршал журналом. Алексей погодя вспомнил – это тот самый дядечка, который в больнице, когда умирал Толя Грибков, сидел на подоконнике и кричал на Жмакина, чтобы тот не смел кончать с собой.

– Ну, дальше! – сказал Лапшин. Выражение лица у него было строгое.

– Дальше, Иван Михайлович, материальный фактор тоже кое-что значит…

Лапшин вежливо попросил не обучать его «элементарным основам». Дядечка в углу смешно хрюкнул.

– Поконкретнее! – попросил Лапшин.

– Поконкретнее будет то, что мне на эти деньги, я извиняюсь, не прожить, – подрагивая щекой, сказал Жмакин. – Я ведь все в долг, гражданин начальник, все, понимаете, «за потом», а когда это «потом» наступит? Я вроде бы женатый, мне пора и к месту, в семью идти, а я что же, их объедать стану? Ребенок народится – я ему вроде никакую там рогульку купить не смогу?

– Какую такую рогульку? – спросил Лапшин.

– Ну, игрушку, шут их знает, какие игрушки бывают.

– А долги у тебя какие? Вернее, что ты долгами считаешь?