Страж западни (Повесть) - Королев Анатолий Васильевич. Страница 21

— Перестаньте махать рукой, Аполлон Григорьевич, — капризно заметила она, — дым — не мухи. У меня голова кружится.

— Ах, милая Катенька, — продолжал между тем Чехонин, разжигая примус на кухонном столике в углу комнаты и звякая медным чайником, — бросьте курить, ей-богу, бросьте! У русских людей слабые легкие. Туберкулез стал нашей национальной чертой, Катенька. А цвет лица? Подумайте о нем! А зубки-то пожелтеют…

— Оставьте, Аполлон, оставьте, — с раздраженным видом возразила Катенька, — я и без вас решила бросить ко дню ангела. Вот увидите!

И она затянулась поглубже догорающей папироской. Катеньке самой было непонятно ее капризное настроение, то казалось, что близок конец их неверному счастью, то виделась чья-то кончина.

— Жаль, что вы не бываете на улице, — добавила она, пытаясь найти более интересную тему, — видели бы вы, какой страх летает над городом. Всех птиц распугал. Васса Сысоевна принесла на часок бинокль одного пехотного офицера, и мы по очереди любовались этим монстром. В жизни не видела такой жути. Клюв крючком, а цвет клюва такой голубой. Брюхо белое, а на горле — черная полоса, как траур. Глаза блестящие, как вот эта пуговица. Прямо мороз по коже. Мы глядели с балкона, так он подлетел и так глянул, что я обомлела. Фу, гадость! Они ведь только падаль высматривают, да, Аполлон?

— Ах, милая Катерина, — отвечал Чехонин, кроша щипцами куски колотого сахара в тарелочку, — если бы вы посмотрели в цейсовский микроскоп хотя бы вон на ту прелестную бабочку — сатурницу, то, ручаюсь, вы б тоже обомлели. Это самая преадская рожа! Представьте себе, дорогая, вот здесь два огромных глазища. Больших, как яблоки, а вот здесь, на лбу, еще три глаза, правда, поменьше. Вместо рта этакий слоновый хобот, им она пьет цветочный нектар. А над головой торчат два усика-султана, как мохнатые рога. Страшно?.. А между тем для бабочек это лицо так же прекрасно, как для нас Вера Холодная или Франческа Бертини… и кто-то наверняка — вы меня слушаете, Катенька?

Катенька отделалась гримасой.

— В мире все относительно. И все же красота — реальность. Какой-нибудь мотылек влюблен в нее и жаждет поцелуя… Каюсь, есть нечто притягательное в этом дьявольском обличье. Я с детства тащил к глазам всякую дрянь. Ловил жучков, брал в руки волосатых гусениц…

— Как вы можете хвастаться этим?

— Я это к тому объясняю вам, — обиделся Чехонин, — что не стоит с вашими расстроенными нервами смотреть вокруг через увеличительные стекла. Зачем такому нежному существу, как вы, видеть мир таким, каков он есть? Ведь быть счастливым и ничего не видеть — это одно и то же.

— Опять вы философствуете, Аполлон, — взвилась Катенька с кресла, — мне и так скучно с вами!

Она поспешно отошла к окну и упрямо замолчала, глядя сквозь двойные стекла на ночной дворик с чахлыми деревцами.

Здесь Катенька почувствовала напряженными нервами чей-то посторонний взгляд и заметила в слабо освещенном окне в доме напротив силуэт мужчины.

— На нас смотрят, — шепнула она и задернула портьеру.

…В тот момент, когда Катенька Гончарова, спохватившись, задернула портьеру, Умберто Бузонни перевел свой отупевший взгляд вверх, на чердачное окошко, и вдруг, вскочив, заорал:

— Чердак, Ринальто! Чердак, черт возьми!

Ринальто понял с полуслова. Они бросились на лестничную клетку, но, удивительно, люка здесь не было. Умберто растерялся, но теперь уже Ринальто горячо воскликнул:

— Лестница, Умберто! Лестница в кладовке!

Действительно, в кладовке хозяина стояла на первый взгляд ненужная лестница.

Волнуясь от предчувствия удачи, они вернулись в квартиру и стали тщательным образом осматривать потолки, сначала в прихожей, затем в гостиной, затем в спальне, затем в комнатушке прислуги, затем — стоп!.. в кабинете Галецкого стены и потолок (?!) были обтянуты цветастой тафтой. Кабинет был похож на нутро волшебной табакерки. Еще два часа назад Бузонни смутно удивился этой причуде хозяина. Сейчас Умберто заинтересовал угол потолка в кабинете сразу же за дверью. На первый взгляд он ничем не выделялся от прочего пространства, но раскаленный взгляд Бузонни зацепился за крохотную деталь: одна из розочек на тафте была словно бы разрезана на две части, и нижняя половинка цветка чуть-чуть выдавалась за линию стыка с верхней половиной. Подозрительная розочка могла означать микроскопический зазор между потолком и краем тщательно пригнанного и замаскированного люка.

Ринальто принес лестницу из кладовки. Ее ступени под тяжестью Бузонни предательски заскрипели. Поднявшись к потолку, он уперся сначала руками, а затем плечом в предполагаемый люк. Нажал. Потолок не поддавался. Бузонни поднатужился и почувствовал, что под его напором часть потолка — квадрат — чуть поддалась. По розочкам тафты пробежала заметная трещина. Люк! Бузонни наддал сильнее. Раздался оглушительный треск, звон лопнувшей пружины, трещина превратилась в широкую щель, откуда потянуло спертым воздухом. Волосы на голове Умберто зашевелились и, побагровев от напряжения, он открыл люк на чердак.

— Salite! (Поднимайтесь — итал.).

Поднявшись, они оказались в почти кромешной темноте, которую не мог рассеять слабый свет луны, сочившийся сквозь грязное чердачное окошко над их головами. Электрический фонарик в руках Ринальто почему-то погас, и когда он снова включил его, оба они испуганно вздрогнули. Нет, это был не чердак, а какая-то просторная местность с чахлыми деревцами вдали. Луч фонаря рассеялся в пространстве, не встретив преграды. Стало слышно, как что-то прокатилось с тихим стеклянным позвякиванием во мраке по железу и вдруг стихло. Бузонни напряг зрение. Нет, перед ними все же была не местность, а замкнутое пространство, некий удивительно огромный, размером чуть ли не с городскую площадь чердак. Шлак под ногами, затхлый запах стоячего воздуха, отсутствие неба, ощущение пусть и просторной, но все же тесноты — все это подтверждало правильность его чувств. Пересилив страх, со спазмой в пересохшем горле Умберто шагнул к ближайшему предмету и протянул руку. Ладонь сначала нащупала, а затем узнала вертикально висящую веревку, а глаз различил, что ее верхний конец уходит в поднебесье. Бузонни осторожно потянул вниз. В вышине что-то ржаво скрипнуло, со скрежетом распахнулось и высоко над ними с мягким шорохом отдергиваемой шторы покатился во мгле засветившийся матовый шар, чуть больше бильярдного. Шар озарил мертвым скупым сиянием пространство вокруг, и глаза напуганных зрителей разглядели далеко впереди очертания предмета, похожего на мраморную чашу фонтана, а еще дальше — льдистый блеск чего-то схожего с поверхностью спокойного ночного моря и анфиладу лестниц-стремянок на берегу. По мере того как матовый шар пересекал слева направо глухой небосвод, вдали оживали, потом стихали странные пугающие звуки пилы, перепиливающей фанеру, тихий стук молотка по шляпке гвоздя, человеческий шепот, еле слышимый крик зверя в чаще. Не выдержав, Ринальто попятился к спасительному люку и споткнулся о квадратный ящичек. Словно от удара его ботинка, светящийся шар в вышине погас, но темнее не стало, наоборот, в пространстве остался след его слабого сияния. Сердца Бузонни и Ринальто бились отчаянными толчками, казалось, они перенеслись в парижский кабинет восковых фигур Гревен, где внезапно погас свет и где изображены в лицах и позах преступления маркиза де Сада, Ивана Грозного и Джека-потрошителя, и где среди восковых истуканов с искусственными глазами затаился, прикинувшись мертвым, настоящий убийца… До них долетел неясный женский смех, а затем впереди качнулась фигура в черном и сверкнула в глаза электрическим фонариком.

— Что это? — вскрикнул Ринальто.

— Saranno gli specchi. (Зеркала — итал.), — ответил Бузонни. Он первым пришел в себя. С фанатизмом прагматика-антрепренера он тяжело пошел на фигуру и, сделав около десяти шагов, действительно уперся руками в огромное, косо стоящее зеркало, в котором разглядел свое мутное отражение. Только тут Бузонни смог перевести дыхание и громко выругаться.