Закон Моисея (ЛП) - Хармон Эми. Страница 57

— Не я испекла их. Я о брауни. Повар из меня ужасный. Единственный раз, когда я попыталась испечь брауни, Илай надкусил его и все выплюнул. А он ел жуков. Я была уверена, что пирожные получились не так уж плохо, пока сама не попробовала. Они были отвратительными. Мы стали называть их «фрауни» вместо «брауни» и скормили козам. Чудо, что Илай выжил после такого (прим. пер. — игра слов от англ. frown — морщиться)

Она резко замолчала с шокированным выражением на лице. Я хотел обнять ее и успокоить, сказать, что все хорошо. Но это было не так, потому что Илая не было в живых.

Джорджия спустилась по лестнице и постаралась взять себя в руки, бодро улыбаясь.

— Но не беспокойся. Я принесла те брауни от Свэти Бетти. Она готовит лучшую выпечку во всем штате Юта.

Я не помнил никого по имени Свэти Бетти, и у меня были сомнения, что с таким именем, как Свэти Бетти, пирожные вышли бы на вкус лучше, чем фрауни Джорджии. По правде говоря, я был более чем уверен, что позволил бы Тэгу съесть их все.

— Ты должна попробовать снова как-нибудь, — предложил я, в то время как она развернулась, чтобы уйти. Я говорил о ее фрауни, но на самом деле имел в виду совсем другое. И, возможно, она это знала, потому что просто махнула рукой, не замедляя шаг.

— Спокойно ночи, вонючка Стьюи, — крикнул я ей вслед.

— Что ты сказал? — ее голос был резким, она остановилась, но не обернулась.

— Я сказал спокойной ночи, вонючка Стьюи. Теперь ты говоришь «спокойной ночи, жадина Бейтс».

Я услышал, как она ахнула, а затем повернулась в мою сторону, прижимая пальцы к губам, чтобы скрыть то, как они дрожали.

— Он продолжает показывать мне, как ты целуешь его перед сном. Всегда одно и то же.

Я ждал.

— Он показывает тебе… это? — она прерывисто прошептала.

Я кивнул.

— Это из его книги. Он… он любил эту книгу. Очень сильно. Я читала ее, наверное, тысячу раз. Я обожала эту книгу, когда была маленькой, и она называлась «Калико, чудо-лошадь».

— Он назвал свою лошадь…

— Калико. В честь лошади из книги, да, — закончила Джорджия.

Она выглядела так, будто вот-вот упадет в обморок. Я подошел к ней, взял за руку и осторожно подвел ее обратно к лестнице. Она позволила мне это и не отпрянула, когда я сел рядом с ней.

— И кто же этот вонючка Стьюи? — я осторожно подтолкнул ее к разговору.

— Вонючка Стьюи, жадина Бейтс, подлец Скитер, грубиян Боунс, хитрюга Пьезон. В этой книге все они были Головорезами.

Джорджия произнесла «Пьезон» с выговором, как у Моряка Попая¹⁵, и это невольно заставило меня улыбнуться. Она улыбнулась в ответ, но было очевидно, сколько горя и печали вызывали эти воспоминания, и ее улыбка спала, словно ту смыло потоком воды

— Если они были плохими парнями, тогда кто был хорошими? — спросил я, пытаясь снова вытянуть из нее ответы.

— Они не были плохими парнями, они были Головорезами. Так называлась их банда. Вонючка Стьюи и Головорезы.

— И никакой ложной рекламы.

Джорджия захихикала, и потрясение, которое отразилось на ее лице после того, как я назвал ее вонючка Стьюи, немного отступило.

— Никакой. Просто и однозначно. Точно знаешь, что получаешь.

Я задался вопросом, был ли какой-то скрытый смысл в ее высказывании, и стал ждать, что она прояснит мне это.

— Ты изменился, Моисей, — прошептала она.

— Как и ты.

Она вздрогнула, но затем кивнула.

— Так и есть. Иногда я скучаю по старой Джорджии. Но для того, чтобы вернуть ее, я должна была бы вычеркнуть Илая из своей жизни. А я ни за что не променяла бы Илая на старую Джорджию.

Я смог только кивнуть, не желая думать о старой Джорджии и старом Моисее, о той страсти, что мы разделили. Воспоминания прочно засели в моей голове, и возвращение в Леван вызвало во мне желание пережить все заново. Я хотел целовать Джорджию, пока ее губы не стали бы болеть. Я хотел заняться с ней любовью в амбаре и плавать вместе с ней в водонапорной башне, но больше всего я хотел забрать снова и снова накатывающую на нее печаль.

— Джорджия?

Она по-прежнему отводила глаза.

— Да?

— Ты хочешь, чтобы я уехал? Ты сказала, что не будешь лгать мне. Ты хочешь, чтобы я уехал?

— Да.

Ни малейших колебаний.

Я чувствовал, как ее ответ пронзил мою грудь, и был удивлен той боли, что отразилась в ней словно эхо. Да. Да. Да. Слово насмехалось надо мной. Это напомнило мне о том, как я таким же образом отверг ее в ту ночь в амбаре.

— Ты любишь меня, Моисей? — спросила она. 

— Нет, я уже говорил тебе. 

Нет. Нет. Нет.

— Да. Я хочу, чтобы ты уехал. И нет. Я не хочу, чтобы ты уезжал, — в спешке добавила она с разочарованным вздохом. Она резко вскочила на ноги, взмахнув руками, а затем скрестила их на груди в защитном жесте.

— Если уж я говорю правду, тогда и то, и другое верно, — тихо добавила она.

Я тоже встал, подавляя в себе импульс удрать, сбежать и рисовать, как я делал всегда. Но Тэг сказал, что мне придется завоевывать ее. Он говорил не медлить. И я собирался прислушаться к его совету.

— Я не знаю, что является правдой в данный момент, Моисей. Я не знаю, — произнесла Джорджия, и я знал, что не мог убежать на этот раз. И я не стал бы этого делать.

— Ты знаешь правду. Просто она тебе не нравится.

Я никогда не думал, что увижу, как Джорджия Шепард чего-то боится. Я тоже был напуган. Только я боялся, что она в самом деле хотела, чтобы я уехал. И я не думал, что смог бы держаться подальше. Не в этот раз.

— Что на счет тебя, Моисей? Ты хочешь уехать?

Джорджия бросила мои слова мне же в лицо. Я не ответил. Я просто изучал ее дрожащие губы и обеспокоенные глаза и протянул руку, чтобы прикоснуться к ее тяжелой косе, перекинутой через правое плечо. Она ощущалась теплой и плотной в моей ладони, и я крепче сжал ее пальцами, нуждаясь за что-то уцепиться. Я был так рад, что она не остригла косу. Джорджия изменилась, но ее волосы остались прежними.

Моя левая рука была обернута вокруг ее косы, а правой я скользнул вдоль ее талии, привлекая Джорджию ближе к себе. И я снова почувствовал это — то же чувство возбуждения, что зародилось в самом начале. То же самое притяжение, которое превратило в хаос наши жизни. Ее жизнь даже больше, чем мою. И я знал, что и она это чувствовала.

Ее ноздри трепетали, а дыхание стало прерывистым. Ее спина напряглась под моими пальцами, и я шире их растопырил, стараясь охватить как можно больше ее тела без необходимости сдвигать руку. Она смотрела на меня резким взглядом, не моргая, но не сопротивлялась.

А затем я наклонил голову и захватил ртом ее губы, прежде чем она бы смогла что-то сказать, прежде чем я бы смог подумать, прежде чем она бы смогла убежать, прежде чем я бы смог видеть. Я не хотел видеть, я хотел чувствовать. И слышать. И вкушать. Но ее рот наполнил мой мозг спектром цветов. Так же, как это было всегда. Розовый. Цвет ее поцелуя был розовым. Как закат — нежно-розовый с прожилками золотого. Вихрь розового отблеска закружился перед глазами, и я крепче прижал свои губы к ее губам, выпуская из рук ее волосы и тело, чтобы взять ее лицо в ладони, чтобы удержать цвета, чтобы не дать им погаснуть. А затем она приоткрыла губы, и цвета начали превращаться в потоки красного и золотистого, пульсируя в моей голове, словно ее язык мягкими движениями разжигал пламя на своем пути.

Все цвета резко потухли, словно воздушный шар проткнули иголкой, когда Джорджия внезапно, почти что яростно вырвалась из моих рук. И не сказав ни слова, она развернулась и побежала, унося с собой цвета, оставляя меня задыхающимся и пропитанным чернотой.

— Будь осторожен, Моисей, — с сожалением произнес я вслух самому себе. — Тебя вот-вот сбросят.

У нас была всего одна машина на двоих, поэтому следующим утром мне пришлось отвезти Тэга обратно в Солт-Лейк. Я провел там два дня. В первый день я разбирался со своим расписанием, чтобы освободить следующий месяц, а с теми, кто все же настаивал на встрече, договаривался принять их в Леване. Я был уверен в том, что даже если люди еще не судачили, то скоро начнут, когда я буду проводить свой художественно-спиритический сеанс в столовой своей бабушки.