Мы живем на день раньше (Рассказы) - Протасов Вячеслав Иннокентьевич. Страница 11

Царица — это наш лечащий врач Тамара Владимировна Быстрова. Она красивая женщина, среднего роста, с черными, подстриженными под мальчишку волосами, аккуратно заправленными под безукоризненно белую шапочку. На правой щеке у Царицы заманчивая родинка. Глаза у нашего врача, как две маслины, а зубы белые и ровные. С больными она разговаривает ласково, как с детьми, и часто улыбается. Вероятно, это профессиональная привычка.

Быстрова измеряет у Чемоданова кровяное давление, а он смотрит на нее скорбными глазами и жалуется. Голос у Чемоданова становится заунывным, как у нищего.

— Спать не могу, бок что-то ноет, желудок, язык белый, опять же голова болит, — нудно тянет он на одной ноте.

Мы сдерживаем себя, чтобы не расхохотаться, а Царица улыбается Чемоданову и успокаивающе произносит:

— Сегодня у нас все хорошо, давление около нормального. Скоро плясать пойдем.

— И кто придумал эти болезни! Жил бы человек спокойно… — скрипит Чемоданов.

Потом Царица осматривает меня. Длинными холодными пальцами она осторожно щупает грудь. В ногах у меня свалены истории болезней. Сверху лежит моя. Она тощая, как сложенная вдвое газета. Сразу видно, что в госпиталь я попал недавно.

Ногами пошевелить нельзя, иначе истории болезней свалятся на пол. Царица этого не замечает. Ей кажется, что так удобно. Истории болезней всегда под рукой. А я молчу и преданно смотрю на две ласковые и добрые маслины.

— Мы — молодцом. Если так дело пойдет, через недельку будем прощаться.

Царица всем говорит «мы». Наверное, это тоже профессиональная привычка. Мне она нравится. По крайней мере, больной чувствует коллектив.

Дольше всех доктор задерживается у постели Лешки Максимова — штурмана с ракетоносца. У него бронхиальная астма, и он самый тяжелый в нашей палате.

Бронхиальная астма — это удушье, тяжелый с надрывом кашель, который мучает человека днем и ночью. Человек не железный и начинает метаться по кровати. Он хватает открытым ртом воздух, словно рыба, вытащенная из воды, и смотрит по сторонам дикими глазами. Человеку трудно. Ему нечем дышать. Мы бежим за сестрой и за кислородной подушкой.

Часто такие авралы случаются ночью, и тогда Чемоданов, высунув из-под одеяла один нос, начинает нудить:

— Не могут в другую палату перевести. Спать мешает. Опять давление подпрыгнет…

Лешка виновато смотрит на нас и хочет подняться. Брунько, на правах старшего по званию, приказывает:

— Лежи. Здесь не дом отдыха, а госпиталь.

Приходит сестра, и Лешка начинает вдыхать кислород. Кашель утихает. Щеки у Лешки розовеют, и глаза по-человечески смотрят на мир.

Лешку полошили в госпиталь недели три назад. Его принесли на носилках два матроса-санитара. Вместе с ними в палате появилась женщина. Мы бросили книги и уставились на нее.

Женщина была молодая и красивая. Волосы цвета спелой ржи крупными волнами лежали вокруг головы. Маленький аккуратный носик и алые по-детски припухлые губы гармонировали со строгим овалом лица. Глаза у нее были шоколадного цвета и глядели на нас приветливо и чуточку смущенно.

— Здравствуйте, меня зовут Светлана, — сказала она, и мы почувствовали, как в палате зажурчал ручеек.

— Здравствуйте, — нестройно, но довольно бодро ответили мы и, непонятно зачем, уставились в книги.

Санитары вышли, и Светлана присела на Лешкину кровать. Из-за обложки томика стихов я краем глаза заметил, как у штурмана вытянулось лицо.

— Как ты узнала… — попытался сказать Лешка и закашлял.

Кашлял он долго и громко, как испорченный паровоз, а она трогала рукой его волосы и все время повторяла только два слова:

— Родной мой… Родной мой… Родной мой…

Мы по одному стали исчезать из палаты. А когда вернулись, Светланы уже не было. Лешка спал и беззаботно улыбался во сне.

— Везет же человеку. Такая женщина! — не удержался Брунько.

Я первый с ним согласился. И в душе пожалел, что она пришла не ко мне. Только Чемоданов буркнул непонятное:

— Конфетка…

Она приходила через день. Присаживалась к Лешке на кровать, и мы видели, как у штурмана теплели глаза. Иногда она как бы невзначай поглядывала на меня. Я краснел и отводил глаза в сторону.

Признаться, мы немного завидовали им и вместе с тем радовались за Лешку. Мы знали, как немного нужно человеку для того, чтобы он почувствовал себя счастливым.

К нам приходили только по воскресеньям. Лешка был тяжелобольным, и для него, наверное, делали исключение. А может быть, Светлана сама нашла какие-то пути, чтобы так часто бывать у него? Мы этого не знали. Мы просто видели, что им хорошо вдвоем и старались не мешать. Я уходил из палаты последним.

Когда Светлана появлялась, мы собирались в курилке. И конечно, говорили о ней. Брунько доставал «Беломор» и первым начинал разговор:

— Хорошая Светлана. С такой женщиной штурман быстро встанет на ноги.

— Любовь — дело большое, — осторожно вставлял я и думал о Светлане.

Чемоданов молчал. Он сидел на корточках у радиатора центрального отопления и насмешливо дырявил нас своими черными шариками. Но однажды не выдержал:

— Бросит она ходить. Разве такой бабе больной муж нужен? Бросит. Одним словом, конфетка.

— Да как вы смеете, не зная человека, так говорить, — взорвался Брунько.

Не выдержал и я. Мне показалось, что Чемоданов оскорбил меня. Мы говорили слишком резко и громко. Наверное, мы орали, потому что прибежала Царица. Она сделала нам замечание:

— Мы слишком шумим, а этого делать не полагается.

— Извините, Тамара Владимировна, когда на земле устанавливали порядок — авиация была в воздухе, — мрачно сострил Брунько.

Светлана первой принесла в палату цветы. Я хорошо помню этот день. Тогда у моей постели сидел Виталька, четырехлетний карапуз, сынишка Царицы. Виталька пришел утром, и я уже не чувствовал себя Робинзоном. Я смотрел, как мальчишка старательно выводит на чистом листе бумаги силуэт подводной лодки. Как и все приморские мальчишки, он был грамотным в военно-морском отношении человеком и рисовал лодку правильно.

Мне было немножко жаль этого худенького и на редкость смышленого пацана, которого мать не могла устроить в детский садик и часто приводила с собой на работу.

— Худенький ты, Виталька, — сказал я.

Виталька бросил рисовать, хитровато сверкнул глазенками и серьезно ответил:

— Что ли, я, по-твоему, с дырками.

— Ты не с дырками. Ты маленький, худенький и похож на Снегурочку.

— Я мужчина, — солидно сказал Виталька. — А Снегурочка вон.

Я поднял голову, увидел Светлану и онемел. Она стояла в дверях с большим букетом в руках и улыбалась. Светлана была в белом халатике, из-под которого виднелась маленькая полоска голубого платья. На голове у нее была наброшена голубая газовая косынка с золотыми блестками. И от ее улыбки, от всего облика веяло чем-то из далекого детства, радостным и до боли знакомым. Мне очень захотелось, чтобы Светлана поставила цветы на мою тумбочку. Вообще-то это было с моей стороны нахальство — требовать внимания от чужой жены. Но я не мог не думать о ней. А Светлана, наверное, не догадывалась об этом. Она просто сказала свое привычное: «Здравствуйте» — и присела к Лешке на кровать, даже не взглянув на меня.

Мы потихоньку вышли из комнаты.

Царица не разрешила поставить сирень на Лешкиной тумбочке. Больного бронхиальной астмой не должны раздражать посторонние запахи. Лешка слезно выпросил веточку, а остальные цветы мы поделили между собой. Но все же Царица не упустила случая напомнить Лешке о цветах. Однажды на обходе она кивнула на ветку сирени и серьезно произнесла:

— Мы — молодцом. Очевидно, лучше всяких лекарств на нас действует прекрасная половина человечества.

Лешка смутился и зачем-то замотал головой. Я старался не глядеть на Быстрову — прекрасная половина человечества начинала действовать и на меня.

А потом Светлана исчезла. Мы ходили убитые. Чемоданов молча торжествовал. Лешка ничего о Светлане не рассказывал, а мы боялись тревожить штурмана расспросами. Он теперь только и делал, что кашлял, а в перерывах между кашлем жадно читал книги.