Дело человека [Дело для настоящих мужчин] - Герролд Дэвид. Страница 50

— И что случилось потом?

— Соединенные Штаты прекратили поддерживать Израиль и он капитулировал.

— И дальше?

— Все были так напуганы тем, что почти произошло, что поехали в Россию и подписали Московский Договор.

— Ага. — Она скептически посмотрела и отвернулась к кофе. — Молоко, сахар? — спросила она, наливая. Я покачал головой. Передавая чашку, она сказала: — Этой версии обучают в школах, но она так упрощена, что почти что сказка. Израиль не бросал бомбы. Это сделали мы.

— Что? Но ведь это…

— Конечно. Но правда не так вкусна. Это была наша война и это мы приказали Израилю бросить бомбы, думали, что война закончится. Что ж, сработало, но не так, как мы думали. Что вам не рассказывали — что у президента сдали нервы.

— Что?

— Что вам еще говорили?

Я пожал плечами:

— Говорили, было ночное совещание кабинета и все его советники громко обсуждали так и сяк, сколько людей погибнет при обмене ударами и выживет ли наша способность к третьему удару, а президент просто сидел до конца, попыхивая трубкой, как всегда. И наконец, после нескольких долгих часов представитель Комитета начальников штабов подытожил все, сказав: «Моральные аргументы не относятся к делу. Война неизбежна.» И тогда президент сказал: «Все это похоже на ад!»

— Да, такова история. Но это неверно. То есть, это только половина правды. Вторая половина касается ультиматума, который советский посол вручил ему как раз в этот день. Если Израиль еще раз применит ядерное оружие против советских друзей, Советский Союз будет рассматривать эти атаки, как идущие от Соединенных Штатов, и будет отвечать соответственно. Это был тот же ультиматум, который Джон Ф. Кеннеди вручил Никите Хрущову в октябре 1962 года, когда русские ракеты были обнаружены на Кубе — и русские сознавали иронию ситуации. В ноте они использовали те же самые выражения.

— Я никогда не слышал об этом, — сказал я.

— Ты не при чем, но именно это бродило в их головах во время совещания: что другая сторона тоже решила, что неизбежна неограниченная ядерная война.

— Я всегда думал, что он герой.

Майор Тирелли смотрела грустно.

— Так думала и я, и продолжаю думать. Может, он и был им; может, больше потрохов надо, чтобы остаться вне войны. В любом случае мы унаследовали последствия этого решения.

Я прихлебнул кофе. Горячий. И горький. Я сказал:

— Все, что нам дали выучить — что он произнес речь, экстраординарную речь, где сказал, что на нем лежит ответственность, будет или нет мир ввергнут в Армаггедон. И невзирая на мораль и любые другие соображения, один единственный факт остается главенствующим в его мыслях: если это может быть остановлено, оно должно быть остановлено, и он должен сделать все, что от него требуется, чтобы предотвратить смерть миллионов и миллионов человеческих существ. Он сказал, что актом применения ядерного оружия нация выводит себя из зоны рационального мышления.

— Я слышала речь, — сказала она. — Родители подняли меня, чтобы послушать ее. Но я долго не понимала, что она означала. Этот человек поехал в Москву, надеясь, что поездку будут рассматривать, как жест здравомыслия. А они смотрели на это, как на капитуляцию, и принудили его принять искалеченный мир, ослабляющий компромисс. Трагедия в том, что он точно знал, что с ним сделают. Конечно, он выглядел, как герой — его приветствовали во всем мире, как смелого человека, но он знал, что отдает взамен: право Америки защищать свои иностранные интересы. Как ты думаешь, что было с Пакистаном? Попытка восстановить старые прерогативы. И она провалилась. На этот раз ультиматум нам вручили китайцы. И на этот раз договоры были еще более искалеченными. Знаешь, что союзники сделали с Германией после первой мировой войны? Они отобрали у нации право на армию. Именно это было сделано с нами. Соединенным Штатам было заявлено, что наше существование как нации будет продолжаться лишь до тех пор, пока мы не представляем прямой угрозы любой другой нации на этой планете. И выполнение соглашения будет контролироваться международным комитетом.

— Нам никогда не говорили об этом, — сказал я.

— Я сказала, ты не при чем. Это часть нашей истории, которой мы не гордимся, поэтому официально она не существует — подобно всем другим кусочкам истории, которых мы не можем признать или одобрить.

Я снова спрятал свою реакцию за чашкой кофе. Когда я опорожнил ее, то сказал: — Поэтому иностранные делегаты впадают в паранойю, когда узнают, как именно мы хотим воевать с хторрами?

— Верно. Очень мало иностранных правительств смотрят, как и мы, на хторров, как на угрозу. Причины разные. Некоторые смотрят на науку, только как на способ увеличить урожаи зерна. Другие не думают, что хторры будут представлять угрозу в следующем году, потому что не являются угрозой в этом. Большинство людей, с которыми мы имеем дело, не понимают даже масштабов смерти от чумы, как же они поймут, что чума только малая часть гораздо большей инфекции?

— Значит доктор Цимпф права?

— Она скорее недооценивает ситуацию. У нас достаточно непосредственного опыта с хторрами, чтобы понимать, на что они похожи. Но попытайся рассказать это кому-нибудь, кто не видел их в действии. Они не поймут. Не захотят понимать.

— Но это приведет к крушению.

Лизард устало кивнула и улыбнулась:

— Вероятнее всего, да! — Она прихлебнула кофе, потом сказала: — Доктор Цимпф знала, какова будет реакция делегатов. Она намеренно вызывала ее. Мы должны продолжать выкладывать факты, но так случается каждый раз, когда вопрос поднимается в международном сообществе. Делегаты звереют. Они смотрят на хторров, только как на очередной американский повод для перевооружения. Слушай, мы уже перевооружились. Нам не нужен повод. — Она печально покачала головой. — Но они напуганы, вот что на самом деле. У каждой нации на планете та или иная беда, нет ни одной, которая не была бы уязвима перед первой же возникшей военной угрозой. Они не беспокоятся о хторрах, потому что еще не были искусаны ими, но они дьявольски озабочены американской военной мощью, потому что на них еще остались шрамы. По крайней мере мы — угроза, которую они могут понять, и поэтому переносят свой страх и свой гнев на нас. — Лизард посмотрела на меня. — Теперь ты видишь, на какую коровью лепешку наступил?

— Уф, — сказал я.

Она глянула на часы. — Мне надо идти, но ты сможешь использовать здешний терминал, чтобы набрать секцию истории Библиотеки конгресса. Тебе будет интересно. Ты наверное не знаешь, но в качестве члена Специальных Сил твой уровень допуска достаточно высок, чтобы получить доступ к большинству документов, которые тебе следует знать.

— Я не знал.

— Тогда у тебя впереди интересный денек. Пройдет некоторое время, пока кто — нибудь заглянет к тебе. Будь терпелив, окей? Вначале надо принять некоторые решения…

Все это время я не вспоминал Уайтлоу.

Хотел бы я знать, жив ли он еще. Я вообще не думал об этом раньше, не мог представить его мертвым. Мне всегда казалось, что он должен быть одним из выживших.

Но я не мог вообразить мертвым и Шоти. Или папу. А они умерли — так имело ли значение, мог я вообразить это или нет? Вселенная, черт ее забери, делала, все что хотела, невзирая, что я или кто другой чувствовали при этом.

Уайтлоу вел свой класс таким же образом. Он вообще не обращал внимания на то, что мы чувствовали.

— У вас нет выбора, — говаривал он. — Вы уже сделали его, когда вошли в этот класс. Вы принадлежите мне телом и душой, до тех пор, пока я не буду готов выпустить вас в мир.

Курс проходил в два семестра. К концу первого семестра Уайтлоу спросил:

— Знает кто-нибудь, почему этот курс является основным?

— Если мы его не пройдем, нам не дадут диплома, — сказал один из бездумных шатал, кто обычно петушился в последних рядах. Пара его приятелей захохотали.

Уайтлоу ястребом поглядел на громадину через наши головы. За полсекунды он тщательно его изучил и сказал: