Дело человека [Дело для настоящих мужчин] - Герролд Дэвид. Страница 60

Во всяком случае так было перед чумой. Когда мы поднялись в хижину, что-то в папе изменилось, не улучшилось, просто стало другим. Вначале я не обратил внимания, потому что у меня не было достаточно опыта с ним, чтобы понять, но когда я заметил, то не знал, что делать. Кажется, это испугало меня. Словно после всего, я не знал, кто же он.

Несколько раз в неделю он и я делали обход наших тайных датчиков: никто не мог появиться в радиусе мили от хижины, чтобы мы не узнали об этом, даже олень. Люди никогда не подходили к нам близко, и система давала нам свежее мясо. Я научился свежевать тушу и подвешивать ее. Вначале папа и я в основном были сами по себе, но понемногу он начал общаться со мной. Словно я стал настоящей личностью. Словно он просто ждал, пока я вырасту.

Это приводило меня в замешательство. Я имею в виду… черт, как можно ждать, что кто-то внезапно станет настоящим сыном, когда двадцать лет на него не обращали внимания?

И еще, даже когда я негодовал на проклятую самонадеянность этого человека, я все еще хотел, чтобы он наконец стал мне отцом. Поэтому пока я перестал ненавидеть его и начал обнаруживать, какой интересной личностью он был на самом деле. Я и не знал, что некоторые из его вещей он сделал, когда был в моем возрасте, и знаете, он однажды встретился с Нейлом Армстронгом!

Мне кажется, тогда папа и я наконец узнали друг друга. Я знаю — звучит немного странно, но эти дни в хижине были наверное счастливейшими днями в моей жизни. Это был отпуск из реальности и на небольшое время мы стали настоящей семьей. Это было славно. На некоторое время…

Выждав, доктор Дэвидсон сказал: — Продолжай, Джим.

— Что?

— Что произошло?

Я пожал плечами: — Мы спустились с гор слишком рано. И попали под последнюю волну чумы. Мальчики умерли. И… э-э, папа себе не простил. Сестра никогда не простила ему. А мать…. ну, она не прекращала жалеть его, потому что знала, в каком личном аду он живет. Мне кажется, он не смог принять это.

— Джим…

— Что?

— Ты не сказал, что ты чувствовал.

— Нет, сказал. Я сказал, что любил его.

— Что ты чувствовал, когда сошли с гор слишком рано?

— Э-э… это была ошибка, но она была искренней. Я имею в виду, любой мог бы… Я имею в виду, это не было его виной…

— Джим, — сказал доктор Дэвидсон очень тихо, — ты не искренен со мной.

Я отдернул руки от ручек кресла…

— Да, — подтвердил он. — В кресле есть датчики, но я узнал, что ты лжешь, не от них. Я различаю напряжение в твоем голосе.

Внезапно я почувствовал волнение — и гнев. Я вскочил…

— Что ты чувствовал, Джим?

— Ничего, что вас касается! Я устал от людей, говорящих мне, кто я есть и кем я должен быть. Я устал от людей, лгущих мне! Все лгут. Обама лжет. Дюк лжет. Теперь вы лжете, могу поспорить! Я устал от этого, устал, что меня используют и мной манипулируют. Это не честно! И не было честно, когда этим занимался отец! — Слова лились теперь беспорядочно. Я знал, что говорю лишнее, но не мог остановиться, я даже не понимал, зачем я это делаю. — Он вообще не слушал меня! Я хотел подольше остаться в горах! Мы там были счастливы! — Слова застряли у меня в горле и я подавился. И начал кашлять.

После вежливой паузы доктор Дэвидсон сказал: — На столе есть вода.

Я подошел и налил стакан. Выпил, налил еще и ополовинил тоже. В горле все еще было сухо. Я забрал стакан с собой в кресло и снова сел. Я пытался удержаться на краешке, но кресло не было сконструировано для этого и пришлось откинуться на спинку.

— Ты сказал, что был счастлив в горах, — продолжил доктор Дэвидсон.

— Да, — признался я, довольный, что с этим покончено. — Был. Я больше не конкурировал с компьютером. Мы занимались жизнью. Выживанием. Я имею в виду, это не было легко: нам надо было рубить дрова и делать массу приспособлений для солнечных батарей, и мы были заняты тем, что делали — и друг другом. Мы обсуждали друг с другом то, что нам следует сделать. Мы делились опытом. Мы сотрудничали. О, бывали схватки, масса споров, особенно вначале, но мы, наконец, стали семьей. И было нечестным прекратить это. Мы могли бы остаться там дольше. Я хотел бы оставаться там до сих пор…

— Так что мальчики вообще не при чем?, — спросил доктор Дэвидсон.

— Нет, — признался я. — Для меня, нет. Это было… Я боялся, что потеряю его снова.

— Так что ты гневался на отца?

— Да, кажется так. Да, гневался.

— Ты говорил ему, что ты чувствуешь?

— Нет, никогда. Я имею в виду, не было никакого обсуждения. Он решил, и это было все. О, я устал — оказывается я говорил. Я сказал, что мы не должны еще спускаться, но он возразил, что надо. Я не хотел, но не мог его переспорить, поэтому и не стал. Я просто понял, что у него своя дорога, поэтому начал снова возводить стены. Знаете, я позволил им упасть на время, но теперь он составлял планы возвращения и мне надо было снова защищать себя… — Я остановился отхлебнуть глоток воды.

— Он обратил внимание? Он заметил изменение в твоем поведении?

— Не вижу, как он мог пропустить это. Некоторое время я был настоящей сволочью.

— Понимаю.

Наступила тишина. Пока до меня не дошло. Это был не только гнев Мэгги. Или жалость мамы. Это был и я. Моя обида. Именно это он пытался сказать мне в тот последний день на вокзале? Я тоже заставил его уехать?

— О чем ты сейчас думаешь?

— Ни о чем, — сказал я. — Просто хочу знать, на кого я должен был гневаться. На папу? Или на себя? Он был там, где я в нем нуждался. Но меня не было там, где он нуждался во мне. Я бросил его, потому что… потому что… — Лицу стало жарко. Признать это было тяжелее всего. Я чувствовал комок в горле. — … я думал, он снова начинает не подпускать меня и я хотел не подпускать его первым: показать ему, на что похоже это чувство, показать, что он не может так меня дергать! Я имею в виду, что любой другой может, но не мой папа! Это было не честно! — Я снова начал кашлять, в глазах плыло. Я потер их ладонями, поняв, что начинаю плакать, потом сломался и разревелся, как ребенок.

Доктор Дэвидсон терпеливо ждал. Наконец, он спросил: — Ты в порядке?

— Нет, — сказал я, но был в порядке. Я чувствовал облегчение тем, что наконец высказал это вслух. Словно освободился от большого давления, о котором не знал, пока не дал ему словесную форму. — Да, — сказал я, — я в полном порядке. Ну, немного лучше, в любом случае. Я не понимал, что живу с такой… виной.

— Не просто виной, Джим. С гневом тоже. Ты носил свой гнев слишком долго, Джим, он стал чертой характера. Он часть тебя. Моя работа — помочь тебе преодолеть его. Если ты этого хочешь.

Я обдумал это: — Не знаю. Иногда я думаю, мой гнев — все, что у меня осталось.

— Может, оттого, что у тебя нет опыта в переживании такой же силы. Ты любил когда-нибудь?

Я покачал головой.

— Наверное, тебе надо бы подумать об этом, посмотреть, каким должен быть влюбленный. Мы можем поговорить об этом в следующий раз.

— В следующий раз?

— Если хочешь. Можешь вызвать меня в любое время, когда захочешь. Я здесь для этого.

— О, я думал, что это одноразовый разговор.

— Не то чтобы так…

— О, — сказал я. И потом добавил: — Спасибо вам.

На обед был толстый бифштекс (слегка недожаренный), настоящее картофельное пюре, зеленый горошек (с растаявшим маслом), свежий салат (к зеленому супу) и шоколад. Вся моя любимая еда. Даже армейские интенданты не могут нанести чересчур большого ущерба хорошему бифштексу. Хотя пытались.

Я беспокоился о Теде. Хотел бы я знать, где он и чего он теперь постигает. Или кого.

Я был не способен оставаться с ним на уровне. И знал почему.

Пол Джастроу сказал мне однажды — я не помнил спор, но запомнил оскорбление: — Эй, Маккарти — есть люди и есть гуси. Ты гусь. Хватит прикидываться человеком. Ты никого не обманешь. — Кто-то рядом засмеялся, так что всякий раз, когда Пол хотел развеселить, он поворачивался ко мне и начинал крякать, потом поворачивался к друзьям и объяснял: — С ним надо говорить на его языке, если хочешь, чтобы он понял.