День проклятия - Герролд Дэвид. Страница 79

А вокруг был покой.

Как тогда…

… когда мне было шестнадцать. Отец взял меня на симпозиум программистов на Гавайях. Дорогу я оплатил из гонорара за «Глобальные шахматы». Таково было правило отца: делай все, что хочешь, если можешь себе это позволить.

В первый же день трое из оргкомитета потащили нас на обед. Мы пошли во вращающийся ресторан, какие обычно устанавливают на крыше самого высокого отеля. Помнится, одна из дам спросила, как мне нравится Гонолулу, и я ответил, что не могу понять, в чем дело, но он чем-то неуловимо отличается от других городоз.

Она улыбнулась и посоветовала посмотреть в окно. Я так и сделал. В наступающих сумерках я долго рассматривал улицы Гонолулу. Машины как машины, автобусы как автобусы. Дорожные знаки, уличные фонари — все выглядело так же привычно, как в Калифорнии. Даже архитектурный стиль похож. Все то же самое можно увидеть в пригороде Окленда или Сан-Фернандо-Вэлли.

«Простите, но я все же не пойму, в чем отличие».

«Нет рекламных щитов», — пояснила дама.

Я снова выглянул в окно и убедился, что она права. Уличная реклама отсутствовала.

Законы штата запрещали вывешивать знаки, превышающие определенные стандарты. В этом заключалась одна из причин, почему Гавайи всегда казались туристам такими тихими. Когда вы гуляете в центре любого города мира, на вас обрушивается шквал рекламы, напоминающий постоянный назойливый шум в ушах, и в целях самосохранения необходимо закрывать глаза и затыкать уши, спасаясь от назойливой галиматьи. Рекламодатели знают это и увеличивают размер реклам, делают их ярче, усиливают эмоциональность, все настойчивее вдалбливают их в ваши головы. И вы с еще большим трудом стараетесь их не замечать.

Но… стоит попасть в место, где сей источник мозгового шума отсутствует, как внезапная тишина оглушает. Та дамаа из Гонолулу рассказала мне, что большинство людей даже не замечают рекламных щитов, но как только реклама ж чезает, тут же ощущают какую-то смутную тревогу.

«Как и ты, — добавила она. — Они воспринимают это как внезапно наступившую тишину».

«Мне нравится», — ответил я тогда.

Такая же тишина стояла в стаде.

Пока сам не прочувствуешь тишину, нельзя оценить, какой шум стоит вокруг. Шумы всего мира, пульсирую щие в нашем мозгу, делают нас ненормальными, не дают увидеть небо, звезды, заглянуть в душу любимого человек ка. Не дают нам прикоснуться к лику Творца.

А в стаде шум отлетает, и с тобой остается только радо-стное чувство пустоты и света. Покоя.

Я подумал, что именно за этим люди и приходят За покоем. Пришел и я. И не собирался уходить.

НОВОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

Я помню крики. Все кричат и бегут. Я помню бегство. Куда? Я помню оплавленные ущелья улиц, разбитые мостовые, толпу, бросившуюся врассыпную. Выстрелы. Сирены. Пурпурный рев.

Я помню, как прячусь.

Грязь. Отвратительный запах. Солоноватая вода в лужах. Голод. Скитания. Поиски. Стремление снова попасть в стадо.

Кто-то громко кричит прямо в ухо, бьет меня по лицу. Больно! Разве можно бить по больному? Не бейте меня!

Я помню, как плачу…

И снова удары… Еше удары…

Наконец я заорал:

— Черт возьми!.. Прекратите сейчас же!

— Слава Богу! Он приходит в себя. Я помню…

— Джим! Посмотри на меня! — Кто-то схватил меня за подбородок. Женщина. Темные волосы. Напряженное лицо. — Джим! Как меня зовут?!

— Мя?.. Мя?.. Ня?.. Удар! Слезы текут из глаз.

— Мя?.. — Я пробую снова: — Ня?.. И снова удар!

Я кричу.

Она держит мое лицо и кричит в ответ. Если бы я мог издать нужный звук… Ведь один раз это удалось…

— Черт возьми!.. Флетчер, да прекратите же, в самом деле! Больно.

— Кто я такая?

— Вы — Флетчер! А теперь оставьте меня в покое. Хотелось свернуться калачиком и укрыться чем-нибудь с головой.

— А вы кто такой?

— А?

— Ну-ну, Джеймс, кто вы такой?

— Я был… Жем…

— Кто?

— Жем… Нет, Джеймс. Эдвард.

— Джеймс Эдвард, а дальше?

— Дальше?

— Фамилия как?

— Ка? Ка? — Мне так мягко и тепло. — Как? Сейчас покакаю…

Бац! Мое лицо звенело, горело от ударов.

— Кто вы такой?

— Джеймс Эдвард Маккарти. Лейтенант армии Соединенных Штатов, Агентство Сил Специального Назначения. Нахожусь на выполнении особого задания! Сэр!

Может быть, теперь она оставит меня в покое.

— Хорошо! Ну же, возвращайся, Джим. Не останавливайся!

— Не желаю, черт возьми! Не хочу! Дайте мне досмотреть сон!

— Он закончился, Джим! Ты просыпаешься! Ты больше не заснешь!

— Почему?

— Потому что сегодня уже суббота.

— Суббота?! Вы должны были забрать меня во вторник.

— Мы не могли найти тебя.

— Но ведь ошейник?..

Я посмотрел на Флетчер как побитая собака.

— Где он, Джим? Ты не помнишь?

Я потрогал шею. Контрольный ошейник исчез. Я был голый и дрожал. Холодно.

— М-м.

Я совсем смутился.

Флетчер закутала меня в одеяло, и я снова стал проваливаться в небытие. Мне было необходимо успеть спросить кое-что:

— Я… Э-э… Как нашли… меня?

— Мы наблюдали за стадом. И надеялись, что ты сумеешь вернуться. К счастью, ты смог.

— Вернуться… Я сам вернулся?

— Несколько подонков из Южной Калифорнии нагрянули сюда в поисках грязных развлечений и спугнули стадо. Началась паника. Что самое поганое — были убитые и раненые. Это самое поганое. Ты меня слушаешь?

— Да! — быстро откликнулся я.

Она опускает руку. Опустила. Сознание возвращается… возвратилось.

Кто-то сунул мне горячую кружку. Я машинально отхлебнул. Горько. Кофе? Я поморщился.

— Что это за говно?

— Эрзац.

— Эрзац чего?

— Говна, разумеется. Мы не настолько богаты, чтобы потреблять настоящее говно.

— Я давно ем говно, — заявил я и неожиданно ухмыльнулся. — Эй! Я снова жив. И придумал каламбур. Давно — говно: В-С-Е Р-А-В-Н-О. Усекли?

Кто-то тяжко застонал. Флетчер улыбнулась и сказала:

— Никогда бы не подумала, что дрянной каламбур так меня обрадует. Отличный знак, Джим! Ты вновь обретаешь язык.

Я заглянул в глаза Флетчер, словно никогда их не видел. Они были светлые и глубокие. Теперь я говорил только для нее:

— Флетч, я все-таки понял, что там, в стаде. Не знаю, сможешь ли ты осознать, не пройдя через это, но я-то прошел. Трудно выразить словами, насколько было хорошо… И страшно… Сначала я решил вернуться… И одновременно не хотел, чтобы ты забрала меня. Это… — Я махнул на толкущиеся сзади тела. — Вот это — конец человеческого рода. И запросто может выйти изпод контроля. Запросто. Надо что-то делать, Флетчер. Не знаю что, но надо.

— Можешь объяснить, что это было?

Я перевел дыхание. Посмотрел на стадо, потом на Флетч.

— Нет. Могу лишь предположить и описать, что произошло со мной. Только любое объяснение будет… лишь тонким срезом правды, причем не всей правды. Но… как бы то ни было, слова там ничего не значат. Они превращаются в бессмысленные звуки. Все становится отстраненным.

Я замахал руками, словно хотел стереть все сказанное. Отхлебнул еще глоток этого ужасного эрзаца. Снова посмотрел в глаза прекрасной Флетчер. Надо бы с ней переспать. Почему я не додумался до этого раньше?

— Это нечто вроде первобытной общины. Понимаете, там… создано какое-то свое, замкнутое пространство. В границах этого пространства перестаешь быть человеком в нашем понимании и становишься таким, каким они хотят видеть человека. Там человекообразные заключили взаимный договор. Homo sapiens решил, что разум бесполезен, и отказался от него, осваивая нечто иное. Это похоже на телепатию, Флетчер, — оно обволакивает. Чем ближе подходишь, тем легче отказаться от языка. Ты как бы излечиваешься от языка как от сумасшествия, на которое все мы добровольно согласились. Но там заключен новый договор: на существование без мыслей, без языка, без общепринятых ценностей. Они живут только настоящим — от прошедшей секунды до следующей. Это… Я снова пытаюсь объяснять, заметили? Чем больше мы стараемся объяснить, тем больше запутываемся. А всему виной наш разум.