Ярость мщения - Герролд Дэвид. Страница 71

Я нетерпеливо махнул рукой.

– Все это мне известно, Берди. Давай вернемся непосредственно к делу, хорошо?

Она развернулась в кресле, придвинула его вплотную к моим коленям и, подавшись вперед, сказала: – То, к чему я клоню, заключается в следующем: для человека, много видевшего и много испытавшего за последние два года, ты самый напыщенный, самодовольный и неприятный изувер, с каким только я имела несчастье иметь дело. Ты мне нравишься, но тем не менее сохраняешь очень дурную привычку не слышать того, что в действительности тебе говорят. И сейчас ты не слышишь меня. Тебя больше занимают гоблины на холмах, чем воспитание детей, за которых ты якобы отвечаешь. При первых же признаках беды ты готов отказаться от ребенка. Ну и что, если он голубой? Тогда ему вдвойне нужна твоя любовь, потому что в противном случае ему придется иметь дело с остальными неизлечимыми уродами, сорвавшимися с цепи.

– Ну, будет, будет. В нравоучениях я не нуждаюсь.

– Не нуждаешься, – согласилась Берди. – Ты нуждаешься в том же, что и Томми: в понимании того, что этот путь любви не таит ничего дурного.

– Только не это! – Я сам испугался, как громко это у меня вышло, и понизил голос.

Она вопросительно подняла бровь.

– Кто тебя обидел?

– А?

– Ты слышал. Кто тебя обидел? Где-то в прошлом ты что-то решил. Что это было? Твой отец никогда тебя не обнимал?

– Какая разница.

– Абсолютно никакой, если не считать того, что он – единственный человек, у которого ты мог научиться отцовству. Твой отец когда-нибудь обнимал тебя?

Я задумался, попытался вспомнить. Хотелось ответить «да», – но я не мог припомнить ни одного случая, когда он обнял меня. Ни одного.

Однажды… Я собирался в поход, впервые уходил из дома один. Гордый тем, что родители доверяют мне, я обнял маму, и она обняла меня, а когда я обнимал отца, он только напрягся.

Он не обнял меня.

Берди смотрела на меня.

– О чем ты? – спросила она. – А?

– У тебя такое выражение лица! Что ты вспомнил?

– Ничего.

– Угу. Он не часто обнимал тебя, не так ли? Я ответил: – Вообще никогда, насколько я помню. – И добавил: – Он любил меня, это точно. Просто не любил нежностей.

– Угу. – Она кивнула. – Значит, ты считаешь, что это не имеет отношения к твоей реакции на Томми?

Я разозлился.

– Ты хочешь сказать, что я не способен воспитать своих собственных детей?

Она улыбнулась.

– Да, хочу. Знаешь, я могла бы сказать то же самое о девяноста девяти процентах людей, которых встречала. Сделать ребенка может каждый, для этого много ума не требуется. Маленькая Айви родила двоих, но разве это делает ее мудрой матерью? Скажи мне.

Я отрицательно покачал головой.

– Яснее ясного. Но она-то считает, что все в порядке, потому что не знает ничего другого. По сути, девочка делает максимум того, что может сделать, как и все остальные родители на свете. В том-то и фокус. Родительское чувство настолько сильно, настолько абсолютно, что люди отдаются ему на сто процентов. Я видела, как семьи обрекали себя на разорение, лишь бы выторговать лишний год жизни для своего безнадежно больного ребенка. Вот так, Джим: ты делаешь все, о чем знаешь, потому что не знаешь, что еще можно сделать. А моя работа состоит в том, чтобы ты знал о других возможностях. И они всегда есть.

Я скрестил руки на груди.

– Очень мило. Только, понимаешь, я ненавижу подобный треп. На словах все всегда выходит гладко.

Верди явно расстроилась.

– Ты замкнулся в собственной раковине. Там мало места даже для тебя, не говоря уже о Томми. – Жестом она остановила меня. – Нет, я не собираюсь поучать. – Она потерла переносицу, потом взъерошила и без того лохматые волосы. – Джим, я не знаю, что с тобой происходит и откуда ты вырвался. Можешь не рассказывать, если не хочешь, но из тебя торчит масса больших красных кнопок, которые только и ждут, чтобы на них нажали. И каждый раз, когда это происходит, ты взвиваешься, как ракета.

Я мог бы рассказать ей о Джейсоне и Племени – но она не просила, а навязываться мне не хотелось.

Почему?

Да потому, что я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал, чем я был и что делал.

Должно быть, это читалось на моем лице, так как Берди вдруг сменила тон.

– Хорошо, давай попробуем по-другому. Ты считаешь, что хорошо разбираешься в хторрах, не так ли?

– Да. – К чему это она клонит?

– Потому что у тебя есть сведения из первых рук о том, что дело обстоит совсем иначе, чем все думают, верно?

– Вернее не бывает.

– Хорошо. Но почему ты отказываешь приемному сыну в праве сомневаться, тогда как сам делаешь это?

– А?

– Не кажется ли тебе, что к человеческим слабостям и прочим странным повадкам ты должен относиться столь же беспристрастно? Ты грешишь предубеждениями не меньше, чем те люди в Денвере, которых ты в этом обвиняешь.

– Берди, я получил старомодное воспитание…

– Отлично. Прекрасное оправдание. Тебе его хватит на всю оставшуюся жизнь. Не хочешь чего-нибудь делать – и оправдание под рукой.

Я открыл было рот, чтобы ответить, и закрыл его. Почувствовал себя потерянным. Хотелось ударить Берди, хотелось заплакать. Как же я дошел до такого?

– Черт побери, Берди! Мне казалось, что задача родителя – помочь ребенку стать хорошим человеком.

– А кто утверждает обратное?

– Тогда о чем мы спорим?

– А я не спорю, Джим. Из нас двоих этим занимаешьcя ты.

Я замолчал. Берди была права.

– Понимаешь, Джим, ты путаешь воспитание с программированием. Не надо делать из ребенка собственную копию. Не будь дураком – этим ты обречешь его на провал. Он никогда не сможет быть точно таким же, как ты. Смешно, но в том, что из него получится, твоей заслуги не будет. Это лежит целиком на нем.

– Прости, Берди, но я не понимаю.

– Хорошо, я спрошу по-другому. Имеют ли твои родители отношение к тому, что из тебя получилось?

– Э… нет.

– Правильно. Они лишь создавали условия для того, чтобы ты рос. А взрослел ты сам. Тебе было довольно одиноко, не так ли?

– Да.

– Да, – повторила она. – Это естественное для человека состояние – одиночество. Запомни. Поэтому мы и делаем то, что делаем. Итак, если твои родители не имели никакого отношения к тому, каким ты вырос, то почему ты уверен, что должен заботиться о том, какими вырастут твои дети?

– Я слышу, что ты говоришь. Понимаю твои слова, но не улавливаю суть. В этом нет никакого смысла.

– Конечно нет. Просто вспомни свое детство. Теперь улавливаешь, Джим? Не стоит учить ребенка тому, чему он может научиться сам. Максимум, на что ты способен, – создать ему возможность для этого. Быть родителем не значит быть собственником. Тебе доверена ответственность научить его отвечать за себя, и не более того. Ты просто помогаешь взрослому, который еще не закончил взрослеть, и помощь эта состоит в том, что ты создаешь ему постоянную возможность для самовыражения и проявления его собственных способностей. Что он делает с ними – его личное дело. В лучшем случае ты можешь служить примером. Он будет учиться на том, что ты делаешь, а не что говоришь. – Берди улыбнулась. – Это создает массу неудобств. Приходится следить за собой.

– Отдает махровым эгоизмом.

– Это и есть эгоизм, – согласилась она. – Послушай, единственное, что ты можешь дать детям, – это свое собственное благосостояние. Они должны видеть в тебе источник всех благ во Вселенной. Если этого не произойдет, они не узнают, что такое возможно. Многие родители буквально сходят с ума, не понимая этого. Они считают, что их предназначение – жертвовать собой ради детей. Не делай этого, Джим. Ты доведешь до сумасшествия и детей, особенно если начнешь думать, что они обязаны тебе. Не жди отдачи, потому что ты все равно ее не получишь. Взросление – тяжелая работа. Дети не собираются задумываться над тем, что с ними станется. Предоставь им идти своим путем, потому что они чертовски уверены, что другого пути просто нет.