Hospital for Souls (СИ) - "Анна Элис". Страница 1

**Во избежание вопросов к сюжету:**

В этом мире хорошие качества – это изъяны, плохие – сила; боль – это норма, а любовь – это наказание. В этой вселенной люди не стремятся к спасению из безвыходных ситуаций и пугающим переменам предпочитают постоянство (даже если оно переполнено болью и страданиями), т.к. не верят в то, что в другом месте им будет лучше. Они лишь мечтают о лучшей жизни, но не предпринимают для осуществления своих грёз никаких действий – такими их воспитывают с детства. Те, кто пытается бороться, по определению становятся для общества белыми воронами.

========== Prologue ==========

Чонгук никогда не защищается: знает, что только так всё заканчивается без серьёзных последствий. Сдаться и перетерпеть – мудрый ход, который он выбирает ежедневно, ежеминутно. Притвориться сломленным и позволить собой побрезговать – верный принцип, которого он придерживается по жизни. У Юнги другие ходы и принципы: он – борец по натуре и считает неправильным опускать руки. А ещё он немного глуп в глазах Чонгука и до нелепого слаб, и беспомощен. Он вообще не взрослеет, сколько бы ни проходило времени, и Чонгук откровенно не понимает, насколько нужно быть тупым, чтобы не осознавать мотивы своих действий и продолжать вести себя так безрассудно.

Наверное, это наследственное.

Чонгук валяется на разодранном боку и давится собственной кровью, наблюдая, как по лицу не опускающего руки Юнги проезжаются костлявым коленом. Как в район лопаток борца по натуре Юнги впечатываются грязной подошвой дорогого кроссовка. Как глупому Юнги, приземлившемуся ладонями на острые камни, разбивают лицо, как слабого Юнги ставят на колени прямо в лужу и хватают за волосы, приподнимая его голову, как все семеро по очереди пинают беспомощного Юнги по рёбрам: это их коронное завершение – втоптать в грязь. Буквально. Чонгук смотрит на Юнги, который вот-вот потеряет сознание, и горько смеётся. Потому что Юнги – идиот: даже в таком состоянии пытается вырваться. Потому что это абсурд – не понимать, что нет никакого смысла сопротивляться. А когда шестеро, сплюнув на Юнги по очереди, уходят и оставляют его один на один с тем, кто опускается, чтобы победно усмехнуться в его мокрое от слёз и крови лицо, Юнги, еле разжав вывернутые чьим-то резким ударом челюсти, умудряется прошипеть: «Это всё, что вы можете, парни?».

Чонгук громко вздыхает, прикрыв глаза, и отворачивается в другую сторону. Асфальт под ним холодный и пыльный, но думать о простуде и заражении крови нисколько не хочется. Хочется сдохнуть прямо здесь и сейчас, на глазах у Юнги. Показать, что его ждёт, если он не прекратит строить из себя моралиста и доказывать ублюдкам, не видящим в них обоих живых людей, что никто не заслуживает такого отношения.

Юнги воспитан в любви, доброте и заботе; он начитанный, милосердный и искренний. Он доверяет людям, помогает бездомным и немощным, а ещё порицает алчность, жадность и эгоизм. Иными словами, ведёт себя так, будто нечаянно попутал вселенные и угодил на другую планету.

В их мире – мире, полном грязи и крови – Юнги не представляет собой ни примера для подражания, ни надежды на что-то светлое. Он – серое несмываемое пятно, заметное издалека невооружённым глазом и сильно действующее на нервы. И, наверное, это единственная причина, по которой сломленные и потерянные люди так зверски пачкают его невинную душу: Юнги продолжает жить в сказке и отчаянно верить в честь, справедливость и достоинство, которых уже давным-давно не существует.

Чонгук считает Юнги жалким. Убогим. Не потому, что он – неизменная мишень для выброса отрицательных эмоций, а потому, что он до сих пор пытается внушить себе, что ему есть за что сражаться.

========== Part 1 ==========

— Мудак, — доносится со спины.

Чонгук игнорирует.

Вода в кране грязного университетского туалета настолько отвратительна, что хочется выплюнуть её не только с кровью, окрасившей чудом не сломанные зубы, но и со всеми внутренностями в придачу. Чонгук повреждён не физически, и все синяки с ссадинами, все кровоподтёки, трещины на костях не особо осязаемы им в данный момент.

Тело не ощущается в прямом смысле слова: Чонгук будто под дешёвым анестетиком, помутнившим сознание и отключившим в мозгу все команды – особенно те, что отвечают за боль и внутренние терзания. Он не может разобрать, почему вода бежит без звука, почему не слышен ветер из форточки, почему из коридора не доносятся посторонние шумы. Голос Юнги и вовсе кажется ему глухой помехой.

— Ты мог мне помочь, — тот становится рядом и привычными движениями начинает смывать с себя побои.

Туалет на пятом этаже – давно заброшенное и никому не нужное помещение. Его закрыли год назад, потому что посчитали непригодным для использования. Опасным, если быть точнее: то потоп из труб на два этажа вниз, то возгорание прямо посреди пар, то ещё что-нибудь. Здесь жутко темно, потому что нет ни одной лампочки, но через маленький просвет проникают солнечные лучи: Чонгук пару месяцев назад сам его сделал, оттерев рукавом спёкшуюся под теплом батареи пыль с оконного стекла. А Юнги был бы не Юнги, если бы не выкрал ключ у уборщицы, не сделал втихаря дубликат, а потом тактично не кинул бы его Чонгуку под ноги. Этакое одолжение сделал, проявил солидарность. Помог. Правда, забыл уточнить, нужна ли Чонгуку его помощь и нужен ли сам он, что самое главное.

— Оглох?

Голос Юнги всё ещё кажется помехой, но Чонгук отчётливо чувствует его присутствие. Да и видит его через сломанное заляпанное зеркало, висящее над раковинами. Юнги досталось намного больше, чем могло бы, – непонятно, как он нашёл в себе силы, чтобы соскрести себя с асфальта, и как поднялся сюда без лифта. Чонгук немного недоумевает с его обращения, точнее, с его неучтивой интонации, но, в силу отсутствия заинтересованности в общении, не подаёт даже вида: не хочет лишний раз распыляться на эмоции.

— С чего бы мне помогать тебе?

Сильно зажмурившись, Чонгук наклоняется к рюкзаку, зажатому между колен, и тянет из него новый пластмассовый бутылёк с хлоргексидином и ватные диски. У него сильно кровит губа – умываясь, нечаянно сковырнул подсохшую рану, – на щеке красуется глубокая царапина, а нос, вероятнее всего, сломан, но Чонгук молчит, стиснув зубы, потому что характер не позволяет ему разводить сопли по таким пустякам. Да и на фоне Юнги у него вообще ещё идеальное состояние; грех жаловаться.

У Юнги разбито всё лицо полностью. Он стоит, хватая воздух часто, маленькими порциями – наверное, по-другому просто не может дышать, – опирается ладонями о мерзкую липкую раковину и сумасшедше трясётся. Юнги не холодно, у него нервы ни к чёрту, а ещё всё тело прошибает болью, которую терпеть невозможно, – Чонгуку ли не знать об этом. Он смотрит на Юнги всё так же, через зеркало, и подмечает, что тот не в состоянии даже веки до конца поднять – в оба глаза неслабо так прилетело: отекли.

— С того, что мы с тобой в одной лодке.

Голос у Юнги дрожит не меньше его самого, но Чонгуку по-прежнему плевать на это. Он наблюдал за ним слишком долго и пытался выгородить слишком часто, но Юнги как оставлял впечатление человека, мечтающего о жизни, описанной в старых книгах, несущих обществу мораль – ту самую, что уже давно растоптали, – так и оставляет до сих пор. Юнги ведь, конечно же, не такой, как все: он не принимает идею, что в люди нужно выбиваться любыми средствами, не хочет учиться махать кулаками, чтобы постоять за себя. Для него неприемлемо даже трусливо сбежать, чтобы уберечь себя от очередного издевательства. Юнги – болван, и такие, как он, не выживают в их мире. Он напоминает крохотного котёнка, окружённого ротвейлерами и пытающегося выставить когти – показать, что так просто не сдастся. Чонгук смеётся над ним из раза в раз, но только потому, что не понимает такой позиции: он привык притворяться мёртвым и слабым, потому что давно догадался, что тем зажравшимся клоунам неинтересно и скучно бить бездыханное, несопротивляющееся тело. А вот у Юнги с догадливостью всё очень плохо. Как и с инстинктом самосохранения.