Hospital for Souls (СИ) - "Анна Элис". Страница 4

За окном шумит ветер – Юнги не помнит, чтобы за последние пару лет ветер был таким сильным, – и свеча то и дело гаснет от сквозняка, но Чонгук каждый раз молча наклоняется к ней – медленно, так, будто боится спугнуть Юнги – и вновь зажигает, возвращаясь на место и засматриваясь на маленький огонёк. Оба догадываются, что пары давно закончились, а вечерние элективы подходят к концу, и оба, потушив уже вторую сигарету, чего-то выжидают, не проронив ни единого слова, и даже не пытаются подняться на ноги.

Когда человек нам не нравится, вновь задумывается Чонгук, мы найдем любые поводы отказать ему в помощи, а если нравится, мы всегда убедим себя в том, что ему необходимо помочь.

Чонгук – книжный червь, и только вымышленные персонажи его понимают; так он думал всю жизнь, так спасался от ощущения оторванных с кожей эмоций и так оправдывал своё одиночество. Чонгук – человек, который в своём одиночестве не скучает; так он мыслил всегда, так объяснял свою ненависть к людям и так обосновывал размышления о том, что не нужен ему никакой предназначенный.

Чонгук – изгой; внутри него нет чего-то хорошего, светлого, в нём отсутствует сострадание к другим, – он, как банально бы ни звучало, уже ничего не чувствует. Вот только всё почему-то идёт по наклонной, а на финише рушится, когда Юнги прижимается щекой к его плечу и нечаянно касается его пальцев своими.

Юнги всё ещё дрожит, потому что не может поймать тепло, Чонгук же докуривает третью, последнюю, стараясь особо не двигаться, ибо, находясь в такой близости с Юнги, буквально осязает, что вот-вот взорвётся. Его раздражает, что Юнги касается его, раздражает, что тот дышит рядом и прижимается так отчаянно, раздражает, что молчит и не пытается оправдаться или рассказать, куда опять умудрился вляпаться. Но больше всего его раздражает, что Юнги сидит с ним вместо того, чтобы пойти домой, залезть под тёплое одеяло, выпить какао, или что они там пьют, эти неженки, и заснуть, забыв этот день, как кошмарный сон. Юнги сидит с ним битый час, держится за его толстовку, как за последнюю на планете возможность согреться, и Чонгука безумно бесит вся эта ситуация, потому что они опять здесь вдвоём и опять напоминают каких-то старых друзей.

У Чонгука нет друзей. И никогда не было. Он не верит в дружбу, как и не верит в любовь, и считает подобные связи продуктом романтизации.

Люди могут кричать о морали и нравственности, люди могут собираться парами или компаниями и притворяться, что друг за друга стеной. Люди могут строить из себя кого угодно – друга, брата, любимого и родного – и оставаться при этом лицемерной тварью; Чонгук плавал и знает. Он соврёт, если скажет, что на этой планете есть человек, ради которого он мог бы умереть. Он соврёт, если скажет, что так мыслить и в такое верить – неправильно. Чонгук доверяет только одному человеку – он видит его в отражении зеркала каждый день – и считает, что нет ни причины, ни смысла доверять кому-то ещё.

Юнги для Чонгука – проблема. Не потому, что к нему страшно привыкнуть, а потому, что в нём Чонгук видит себя. Потому что в нём чувствует тот же уровень безысходности – критичный, приближающий к разрушению личности. Чонгук считает Юнги убогим и жалким, а сам он каков? Разве лучше его?

Разве они, как говорил тогда Юнги, не в одной грёбанной лодке?

Мысли путаются, стоит только свече вновь погаснуть, а жидкости в зажигалке – закончиться. Чонгук поднимается на ноги, быстрым движением скинув с себя толстовку, и, оставшись в одной футболке, протягивает её Юнги, который не верит в то, что видит. Ступор – так можно описать состояние Юнги в данный момент, потому что Чонгук стоит и упорно ждёт, пока тот примет его кофту и укутается в неё. А потом, удостоверившись, что Юнги надел её на себя и утонул в ней, безразмерной, срывается с места и резко убегает из туалета, бросив ему под ноги почти целую пачку сигарет.

Помощь – препятствие для существующего или возможного зла, изрёк когда-то Платон. Юнги не верит, что Чонгук и есть это зло, как бы упрямо тот ни пытался доказать обратное, и не хочет искать повод, чтобы принять этот факт. Он видит его настоящего – немногословного, отталкивающего от себя, склонного к грубости и наигранному безразличию, но понимающего, помогающего безвозмездно и делящегося самым последним.

Чонгук лучше его. Лучше всех, кого Юнги знает.

Чонгука хочется уважать, потому что действительно есть за что.

Чонгука хочется спасать, потому что без него не будет причин спасать себя самого.

В Чонгуке океан и море безнадёжности, а в его глазах столько грусти, что, глядя в них, каждый раз поневоле захлёбываешься. Но почему-то так сильно хочется верить, что у Чонгука есть шанс, что он вырвется в лучшую жизнь, в которой не будет ни побоев, ни грязи, ни крови, что пора бы принять уже веру и начать за него беспрестанно молиться: просить найти человека, который сможет заставить его наконец улыбнуться.

Юнги с седьмой попытки добывает искру из обронённой им зажигалки и закуривает. Чонгук оставил ему тепло и свой запах, а сам убежал так быстро, будто внезапно очнулся и понял, что всё это время сидел на полу с таким же отбросом, как сам. И это смешно в какой-то степени: Юнги опять надеялся на понимание или сближение с единственным, кто хотя бы слушает его, а может, даже и слышит, а Чонгук сбежал, оставив свою толстовку без какого-либо намёка, и безмолвно послал его то ли к чёрту, то ли на все четыре стороны.

Это смешно в какой-то степени, потому что Чонгук на самом деле хотел остаться, но предпочёл не видеть в глазах Юнги благодарность или жалость за то, что теперь он, Чонгук, отдавший ему одежду и побеспокоившийся за его самочувствие, сидит и мёрзнет рядом в одной тоненькой летней футболке.

Это смешно, ведь Чонгук испарился не потому, что хотел оставить Юнги, а потому, что понял, что чем быстрее преодолеет путь до дома, по пути окончательно продрогнув от ветра, чем быстрее окажется в своей крохотной тёплой комнате, чем быстрее Юнги увидит через просвет в оконном стекле зажжённый в чонгуковой квартире свет, тем быстрее Юнги сам отправится домой, и тем быстрее он сам согреется.

Вылечив подбитое крыло коршуна, становишься ответственным за его когти. Чонгук не помнит, где это вычитал, и не знает, зачем запомнил, но почему-то татуирует эту фразу на своей черепной коробке каждый раз, когда думает о Юнги.

========== Part 3 ==========

Комментарий к Part 3

Кажется, только ленивый не проинформировал меня о том, что этот фанфик – самый скучный в моём профиле.

Я уяснила. Давайте больше не будем.

— Привет, — тихо произносит Юнги, отодвигая стул в сторону. — Не против, если я присяду?

Тэхён не против – именно так Юнги интерпретирует его молчание и отсутствие какой-либо реакции. В столовой, как и всегда, шумно, дневной свет проникает сквозь толстые стёкла окон, и Юнги совсем не нравится находиться в самом углу помещения, где за одиноким маленьким столиком сидит одинокий грустный Тэхён, но чуткость и жалость не дают ему расслабиться и спокойно доесть обед со своими «друзьями», когда на расстоянии нескольких метров сидит человек, который выглядит так, будто вот-вот совершит самоубийство.

— Может быть, хочешь присоединиться? — вновь пытается Юнги. — Мы вроде как неплохие ребята.

Тэхён поднимает взгляд на «неплохих ребят» в лице Хосока, Чимина и Чонгука и грустно усмехается. Хосок репетирует танец с Чимином – медленный танец, если быть точнее, похожий на свадебный. Ладонь Чимина в хосоковой, его рука у того на плече; они оба не умеют танцевать, но всё равно пытаются создать эту видимость, потому что скоро их ждёт выпускной, а ректор заявил, что столетие университета должно пройти ярко и громко, поэтому балу, в прямом значении этого слова, быть. И Юнги бы рад был пропустить сие мероприятие, вот только староста группы ясно дал понять, что если диплом ему нужен целым и невредимым, то явка на бал обязательна.

— Я видел, Юнги, — у Тэхёна пропадает с лица улыбка, стоит ему только перевести взгляд на Чонгука. — Как ты смотришь на него.