Симфония боли (СИ) - "Ramster". Страница 11

Рамси подумал, что мама, наверное, тоже побаивается отца, и предложил: «А давай, когда мы отсюда выйдем, то вернёмся в деревню? Чтобы его не было…» Мама почему-то не ответила, только сильнее прижала сынишку к себе.

А в день выписки отец встретил их на пороге больницы, молчаливый и грозный, как всегда. Приглашающим жестом распахнул дверцу большой чёрной машины, и мама послушно села в неё, крепко держа Рамси за руку.

Дом отца – далеко за городом, среди леса над рекой – был просто прекрасен. Весь каменный и мрачный, многоэтажный, с треугольными башенками, в окружении высоких зубчатых стен. Огромный, как целая деревня!

«Это замок, – говорила мама. – Да, как в сказках, и зовётся он Дредфорт». В замке им досталась комнатушка рядом со слугами – чуть меньше спальни, которая была в деревенском доме, зато с «городским» туалетом и настоящей ванной. Впрочем, в комнате Рамси проводил только ночи, а весь день шнырял по замку.

В Дредфорте была уйма всего интересного, и то, о чём мальчишка и мечтать не мог раньше, теперь стало доступным. Например, он первым делом добыл себе нож – настоящий, стальной! – и гордо таскал его, не выпуская из рук, пока мама не смастерила ножны. Вооружённый и довольный жизнью, Рамси часами бродил по обширным гулким залам и мрачным коридорам. Разглядывал рыцарские латы вдоль стен, древние гобелены, жутковатые тёмные картины; взбирался по винтовым лестницам в башенки и осматривал окрестности через узкие окошки. Слуги таращились на него, некоторые опасливо кланялись на всякий случай, заглянув в глаза: кажется, как и покойная бабка, считали их какими-то особенными.

Такие же, как у Рамси и как у отца, глаза были на всех портретах в длинной картинной галерее на верхнем этаже. Жестокие, упрямые, мрачные, суровые лица с прозрачно-голубыми «мертвячьими зенками» – от едва различимой мазни на выщербленной каменной плите до роскошного портрета отца в полный рост. Картин было так много, что Рамси вечно сбивался, пытаясь их сосчитать.

«Это всё лорды Болтоны, – объясняла мама. – Род твоего отца очень древний, они тысячи лет правили в Дредфорте».

«Значит, это и мой род? – оживлялся Рамси. – Я ведь его сын».

«Да, но… Я не была ему женой. Поэтому ты… не совсем».

«Бастард?» – хмурился он, вспоминая слова погибшего в аварии мальчика.

«Болтоны – страшные и злые чудовища, – уклончиво отвечала мама. – А ты мой милый Рамзайка. Ты наполовину Болтон, а наполовину – человек».

«Не хочу быть милым, хочу быть Болтоном, – упрямился Рамси. – Буду висеть в портретной галерее!»

«На воротах он будет висеть, если ещё раз о таком заикнётся, наглый кусок дерьма», – сказал отец, когда услышал их как-то раз, и мама со сдавленным охом прижала Рамси к себе.

Отец не разговаривал с ним, только с мамой, да и то редко, сквозь зубы. Даже когда Рамси всё же набрался смелости и попросил «ну хоть что-нибудь пострелять» – отец даже не глянул на него, а только, усмехнувшись, подозвал слугу. Приказал принести винтовку с мудрёным буквенно-цифровым названием и презрительно наблюдал за тем, как пятилетний бастард тщетно пытается её приподнять – огромная! – а предохранитель не слушается слабых детских пальцев.

Отец приходил чаще всего вечером – только затем, чтоб забрать маму («В подвал, – объясняла она. – Играть. Да, взрослые тоже играют, только немного по-другому»). Но почему от этих игр у неё в глазах навечно поселился страх?..

Возвращалась мама поздно, ближе к утру; издалека слыша шаркающие неверные шаги, Рамси прятал игрушки или книгу с фонариком и притворялся спящим. Наутро у неё прибавлялось повязок на руках («порезалась, когда готовила»). А ещё мама тихо вскрикивала от боли, когда Рамси случайно задевал её тело, играя. «Я просто ударилась где-то», – объясняла она со слабой улыбкой. А голос был хриплый, будто простуженный. Или сорванный от крика.

Со временем мамины руки начали дрожать так, что она роняла вещи. Когда ей казалось, что сын не слышит, она тихо плакала. И это было настолько страшно и неправильно, что Рамси так ни разу и не набрался смелости подойти и узнать, в чём дело, попытаться утешить… И ненавидел себя за эту трусость. Мама часто замирала и просто сидела часами, потерянно глядя в одну точку. Вздрагивала от громких звуков, дёргано вжимала голову в плечи, когда Рамси её тормошил. Избегала смотреть ему в глаза. А вечером опять уходила вслед за отцом – бесстрастным и прямым.

А через два года всё закончилось. Закончилось так внезапно и нелепо, что даже сейчас, спустя одиннадцать лет, Рамси иногда просыпается среди ночи и думает в первые несколько бестолковых секунд, что это был просто сон и мама всё ещё где-то здесь, в Дредфорте.

Однажды вечером после школы она играла с сыном в меру своих слабых сил: катала по кровати, щекотала. Кажется, даже смеялась вместе с ним… А потом – пустота. Просто провал в памяти, будто и не было совсем ничего, сразу белый потолок реанимационной палаты – и боль. Приглушенная и нестрашная, она притаилась в голове – и плеснула глубоко в грудь и по рукам, стоило только пошевелиться.

А ещё был взгляд отца сверху вниз, с недосягаемой высоты его роста. Холодный, изучающий. Русе Болтон стоял у изголовья койки в своём обычном костюме, даже не накинув халат, и бесстрастно, с долей презрения рассматривал бестолково моргающего семилетнего бастарда.

«Проснулся и слышишь меня?»

Рамси кивнул и тихо заскулил: боль обручем сдавила голову, заставив зажмуриться.

«Что ты помнишь?» – «С мамой играли… И всё…» В горле саднило от каждого звука, будто оно было разодрано изнутри.

Отец на секунду прикрыл глаза – успокоенно и удовлетворённо. И равнодушно процедил сквозь зубы: «У тебя прооперирована голова, была тяжёлая травма. И сломано несколько рёбер».

Пытаясь осознать произошедшее, Рамси приподнял тяжёлые, едва гнущиеся руки: почему так страшно болят пальцы, невозможно притронуться? Увидев, он их даже не сразу узнал: багрово-синие, распухшие, трясущиеся, с ободранными ногтями в засохшей крови… «А что с руками?» – хотел спросить мальчишка, но в следующую минуту это стало не важно. Потому что прежде вопроса про руки прорвался другой: «Что случилось? Где мама?»

«Эта дурёха тебя уронила, – буднично ответил отец. – Испугалась наказания и сбежала».

«К-как сбежала?.. – Воздух застрял в груди и всё никак не хотел выходить; это было как удар под дых. Это просто не могло быть правдой! – Она же говорила… что всегда будет рядом…» – Лепетание – жалкое, сбивчивое, будто язык отнялся, заледенев от ужаса.

«Не будет».

Мир, пропахший кровью и дезинфекцией, стремительно рушился вокруг скулящего мальчишки – как в тот день, когда он убил котёнка, только на этот раз жертвой, что, задыхаясь, корчилась от боли, был он сам.

«Мама любит меня! – сипло взвыл Рамси, цепляясь за последнюю и единственную святую заповедь своей жизни. – Мама никогда бы меня не оставила! Что бы ни случилось!»

«Но она оставила. – Рука отца с брезгливо поджавшимися пальцами тяжело легла ему на лоб, на толстый слой повязок, и всё тело сковал беспричинный парализующий ужас. – Никто тебя не любит, маленький ублюдок, не дури. Никто. Никогда. Не полюбит тебя. Сильнее страха за собственную шкуру».

Русе гладил бастарда по перебинтованной голове – тяжело, словно вдавливая каждое слово, стремясь не успокоить, а причинить боль. Впечатать ещё глубже в пропитанную сукровицей подушку.

«Никакая привязанность не может быть сильнее страха, – объяснял он, придирчиво вглядываясь Рамси в лицо – пытаясь, верно, понять, отчего тот так странно икает и трясётся. – Потому что мучения и смерть – куда более весомые аргументы, чем удовольствие или его отсутствие… Какая мерзость! – Тяжёлая оплеуха ослепила, как вспышка, мотнув взорвавшуюся болью голову. – Мой сын не должен реветь! Никогда. Даже если он выб**док игрушки для пыток».

Детские воспоминания Рамси были проникнуты солнечным светом, ветром и плеском реки. И отравлены ложью, насквозь и навсегда отравлены ложью. Мать лгала от начала и до конца, от первой улыбки до последней, что он помнит.