Приключения в Красном море. Книга 2 (Человек, который вышел из моря. Контрабандный рейс) - Монфрейд Анри де. Страница 28

Старший Корн, без участия которого не обходилось ни одно дело, пользовался безграничным доверием своего патрона, незаурядной личности, выпускника политехнической школы господина Блюма (кстати, он не имеет ничего общего с Леоном Блюмом). Застенчивый, скромный, краснеющий по любому поводу, Марсель завидовал этому доверию, которого был лишен, хотя считал, что именно он заслуживает такого отношения. Подстегиваемый гордостью и завистливым честолюбием, он с тех пор лелеял надежду занять однажды место отца. Ждать, когда старший Корн достигнет возраста, позволяющего получить должность вполне законным путем, его не устраивало. И Марсель решил оказать давление на таинственные силы, ведающие судьбой. В соответствии с принципом, взятым на вооружение людьми бессовестными, который гласит, что цель оправдывает средства, он тайно навестил господина Блюма. Смущенное и опечаленное лицо молодого человека обещало весьма важные признания, но то, что он изложил своим срывающимся голосом, превзошло все ожидания патрона: этот добродетельный сын с отвагой, достойной пера Корнеля, разоблачил злоупотребления своего отца, который, пользуясь слепым доверием патрона, брал немалые взятки.

Потеревшись среди поставщиков и выведав то, что ему было нужно, он действительно сумел получить неопровержимые доказательства виновности старшего Корна. Блюм, гораздо больше возмущенный поведением сына, чем махинациями отца, довольно резко выставил Марселя вон и сразу же велел позвать своего директора. Несмотря на письменные свидетельства, оказавшиеся в его распоряжении, он все еще не мог поверить в виновность человека, который за тридцать лет службы не дал ни разу повода усомниться в своей честности. Поэтому патрону претили какие-либо увертки. Он сразу показал Корну компрометирующие его документы.

Немного смутившись, Корн улыбнулся — но это не была улыбка виноватого человека — и сказал:

— Вероятно, я допустил ошибку, что не рассказал вам об этом раньше, господин Блюм, так как действительно я уже давно получаю риторно [6], в отдельных случаях я даже требую их уплаты. Кажется, таким образом менее чем за десять лет мы получили более миллиона чистых прибылей…

— Кто это мы?

— Да наша фирма, черт побери! Вы обнаружите разницу между ввозной стоимостью товаров и той, которую я реально оплатил в счетах, в графе «прибыль и убытки». Если бы я этого не делал, то риторно получал бы кто-то другой, и эта сумма не была бы тогда учтена в соответствующей графе…

Блюм, у которого отлегло от сердца, протянул своему директору руку:

— Я надеюсь, Корн, вы не подозреваете меня в том, что я хотя бы на минуту поверил в справедливость этих, с позволения сказать, разоблачений?

— А если бы и так? Тем хуже для меня. Однако в этом случае мне было бы неприятно сознаваться в своей маленькой хитрости, потому что я произвел бы впечатление человека, который обеспечивает себе гарантию доверия на будущее. Но поскольку теперь вам все известно, забудем об этом.

Блюм не захотел разбивать сердце старого Корна, сообщая о гнусном предательстве сына; он сослался на анонимное письмо, но так как показать его не смог, Корн заподозрил происки какого-нибудь завистливого подчиненного и украдкой сам произвел расследование. Через три дня тайна была раскрыта. Он, вероятно, убил бы своего сына, если бы опасение, что он отдаст Богу душу, не возникло в самом начале взбучки, которую устроил Марселю отец.

Вечером того же дня, когда сын был сурово наказан, Марсель Корн явился ко мне, весь в шишках, с опухшим лицом, большим синяком под глазом и рукой на перевязи.

Чтобы объяснить свое плачевное состояние и предупредить дурное впечатление от поступка, о котором его отец непременно бы мне сообщил, Марсель сознался в нем сам, но представил дело таким образом и объяснил свое поведение такими мотивами, что получалось, будто вел он себя если не совсем порядочно, то заслуживающим снисхождения образом, по крайней мере выступая в роли героической жертвы, окруженной чуть ли не ореолом мученика.

Он пустил в ход несоответствия между грубым характером отца и болезненной чувствительностью матери. К слову сказать, меня огорчал этот странный мезальянс бывшего старшего мастера с дочерью ученого Сен-Клер Девиля, женщиной утонченной и деликатной, столь же мягкой и благонравной, сколь ее супруг был резким и порой даже грубым. Воспоминание об этой интимной драме смягчило мое суровое отношение к сыну.

Однако подобный поступок, какими бы ни были его мотивы, обнаруживал подлые душевные качества и опасное коварство. Поэтому Марсель Корн попытался изменить это впечатление, изображая искреннее раскаяние и заранее осыпая себя упреками, которые опасался услышать от меня. Икая, с трудом сдерживая рыдания и проливая обильные слезы, он говорил, что хочет даже поступить в Иностранный легион и искупить кровью свою вину, состоящую в том, что он не задумывался над значением слов. Он, мол, совершил этот поступок в каком-то бессознательном состоянии…

Марселю было двадцать два года, я знал его еще ребенком и виделся с ним позднее, когда он подрос. Мне стало жаль его, и я проявил к нему снисхождение.

Чтобы спасти молодого человека, оказавшегося в бедственной ситуации, лишенного всякой поддержки, я предложил ему приехать в Африку и поступить на мой завод в Дыре-Дауа. После такого конфликта с отцом Марселю надо было куда-нибудь уехать.

Он поклялся мне в вечной преданности и заявил, что я спас ему жизнь. Таким образом, поддавшись порыву жалости и не придав значения его вероломству, которое должно было бы меня насторожить, я определил свою дальнейшую судьбу.

К самым разрушительным катастрофам обычно приводит предательство тех, кого мы, как нам кажется, спасаем от деградации, великодушно предоставляя им кредит доверия, в котором подобным людям отказывают все остальные.

Опасное великодушие, непростительная роскошь… Но что вы хотите? Я сам совершил множество ошибок, я сам столько раз подавлял в себе дурные инстинкты, что не мог безоговорочно осуждать тех, кто проявил минутную слабость и оступился. Я был не прав, когда судил о других по себе, ведь для меня доверие — это священные узы, соединяющие людей. Я полагал, что человек, которому я оказал доверие, поднимется на ноги, оправится от удара, чтобы его оправдать.

В самом деле, сколько несчастных навсегда скатились в яму, согнувшись под тяжестью совершенного в прошлом проступка, и только потому, что ни у кого не хватило смелости протянуть им руку и поверить в чистосердечность их раскаяния… Увидев змею, ее уничтожают просто так, из принципа, не давая себе труда узнать: а ядовита ли она…

Моей первой заботой было найти адвоката, и я уже собирался выбрать его имя наугад в справочнике, как меня посетила моя соотечественница, почти что подруга детства, особа весьма известная в полусвете и политических кругах.

Между собой мы звали ее Пунеттой (уменьшительное от Жозефины на каталонском языке). Она носила фамилию Делькаделл, принадлежащую богатой буржуазной семье, которая отдала ее на воспитание к монахиням в Сакре-Кёр.

В шестнадцать лет она бежала с одним молодым поэтом в Париж. Но вскоре разочаровалась в своем кавалере, найдя его самовлюбленным и глупым, и, отвергнутая семьей, увлеклась театром.

Эта когда-то юная девушка стала теперь красивой сорокалетней женщиной; она не была обделена ни талантом, ни умом, но играла только во второстепенных театрах, в основном в тех труппах, которые гастролировали по провинции. Впрочем, Пунетта была прирожденной актрисой, она всегда играла какую-нибудь роль, и не только на подмостках.

Умелая, одухотворенная, к тому же втайне склонная к интригам, она могла бы стать знаменитостью и оставить яркий след в истории театра, если бы ее легкомыслие и взбалмошность не разрушали так часто все, чего она достигала благодаря своим достоинствам.

Она притворялась, что относится ко мне как к доброму приятелю, и, возможно, это было ответом на мое поведение, которое никогда не переходило рамок обычного ухаживания, но за этим товарищеским отношением скрывалось оскорбленное самолюбие, поскольку чисто дружеский стиль общения был навязан женщине, привыкшей соблазнять мужчин и вертеть ими по своей прихоти.