Там, где ты (ЛП) - Трамбл Дж. Х.. Страница 5

— Где мама?

Она внезапно поворачивается ко мне, и я испуганно вздрагиваю.

— Я не знаю, куда ушла твоя мама. Но она, чёрт побери, не там, где должна быть. Твой папа здесь, на полу душа, уже двадцать минут.

Прижимаясь к дальней стенке душа, поднимаю стул над головами тёти и отца и закипаю от несправедливости сказанных слов. Она не имеет права критиковать маму. Мама заботилась об отце все эти годы: когда из-за приступов он не смог водить машину, возила его везде, куда он хотел, сопровождала его во время бесконечных походов к докторам и на МРТ, ходила за лекарствами. Это она поддерживала семью, потому что он не мог. Это она платила по счетам и заботилась обо мне и о доме, потому что он не мог. Это она была тем, кто удерживал семью вместе, но я ни разу не слышал от них слов в благодарность маме или в её защиту. Как будто она — наёмный работник.

— Ты где был? — повторяет отец голосом, полным боли.

Иногда я чувствую себя незаконнорожденным ребёнком. Убираю стул с дороги в угол. Видя уставший взгляд отца, понимаю, что у него сильно болит голова.

— Нужно было сдать тест, а потом у меня было занятие.

Он хмыкает. Я понимаю скрытый смысл этого мизерного движения воздуха из его рта и чувствую, будто меня ударили ножом в живот. Крепко обхватываю отца и поднимаю на ноги. Он весит почти девяносто килограммов. Отец слаб, но выпрямившись, ему удаётся немного опираться на здоровую ногу. Тётя Уитни берёт его с одной стороны, я — с другой, и мы вместе почти тащим отца обратно в спальню.

Я чётко осознаю, что его полотенце осталось в ванной и снова начинаю злиться. Теперь уже на тётю Уитни, которая не защищает его частную жизнь, на тётю Оливию, которая сплавила сюда своих четырёх детей и исчезла, и на отца, за то, что он не может умереть с достоинством.

Я несправедлив. Я знаю.

— Где тётя Оливия? — спрашиваю я, укладывая отца на кровать. Тётя Уитни поднимает его ноги на матрац.

— Она на дежурстве. Ей нужно было бежать в больницу. У одного из пациентов с тонзилэктомией открылись раны и его повторно оперируют.

— Если она на дежурстве, то почему тогда не оставила детей с дядей Томасом?

— Ты знаешь почему, — отвечает она, резко поднимая голову. — Твоя тётя Оливия и я проводим вечера в заботах о твоём отце, потому что ты и твоя мама слишком заняты своими делами, чтобы делать то, что положено. Поэтому, я не хочу ничего слышать. Ясно?

У меня просто нет слов.

Четырёхлетние близнецы запрыгнули на другую сторону кровати и теперь хихикают, а Фрэнни, прислонившись к изножью, внимательно рассматривает мужскую физиологию.

Отец стонет и сдвигается.

Тётя Уитни наконец прогоняет детей и накрывает тело отца простынью.

— Передай мне кислородную трубку, — говорит она.

Я хочу защитить себя и маму! Я хочу уйти! Я хочу притвориться, что это не моя жизнь! Но ничего такого не делаю. Я передаю тёте трубку, она осторожно прокладывает её концы над ушами отца и вводит в ноздри.

Отец сжимает лоб здоровой рукой. После последней химиотерапии у него отросли короткие редкие волосы, и он перестал носить шапочку, прикрывающую шрамы и впадины на черепе. Лицо отца распухло от стероидов, и кислородная трубка вжимается в кожу. Когда-то он был привлекательным, ростом, думаю, где-то под два метра; плотным, с волосами песочного цвета, на тон темнее, чем сейчас у меня; большим ртом и красивыми ровными зубами, которые я вижу, разве что когда он смеётся со своими сёстрами.

Сейчас на него тяжело смотреть.

Тётя Уитни наощупь ищет под матрасом ключ от металлического ящика на прикроватной тумбочке — домашней аптечки отца. Она достаёт пару таблеток морфия и помогает отцу сесть. Отец берёт таблетки трясущейся рукой и закидывает их в рот. Тётя протягивает стакан с водой. Когда отец укладывается обратно, она запирает ящик и берёт с тумбочки маленький, скрепленный спиралью блокнот.

— Я кое-что принесла твоему отцу, — говорит она так, как будто только что не отрезала мне яйца. И передаёт мне блокнот. — Думаю, пока он в состоянии, он может записывать сюда что-то для тебя, что-то, что ты сможешь хранить, возможно, он поделится с тобой своими любимыми воспоминаниями о том, каким он был отцом, своими надеждами о твоём будущем. Что-то типа этого. — Она проводит пальцами по его лбу.

Я перевожу взгляд на отца и вижу, как в его глазах сверкают слёзы.

Это должно было меня растрогать. Я должен что-то чувствовать. Но я ничего не чувствую. И это меня пугает.

Отец что-то говорит, но я слышу только скрипучий голос и не понимаю ни слова.

— Что такое, папа?

Он открывает глаза и фиксирует на мне взгляд, полный раздражения.

— Почисти аквариум, — говорит он с небольшим усилием.

Тётя Уитни улыбается ему, как мне кажется, снисходительно, а затем поворачивается с улыбкой ко мне:

— Он волнуется об этих рыбках целый день. Он хочет, чтобы ты проверил уровень рН воды и заменил фильтр.

Аквариум на сто тринадцать литров — это терапия отца. Он установил аквариум в спальне десять лет назад, через пару месяцев после того, как у него диагностировали рак. Тётя Уитни говорит, что это даёт ему ощущение контроля. А по мне, так аквариум — это ещё один способ избегать общения с нами.

— Тебе ещё что-то нужно? — спрашиваю.

— Просто позаботься об этих чёртовых рыбках, — рычит он шёпотом. Он зажмуривается так, как будто пытается подавить в голове отразившееся многократное эхо от сказанных слов. Борясь в душе с тем же многократным эхом, я поворачиваюсь, чтобы уйти.

— Не забудь почистить гальку и заменить воду.

Я мельком смотрю на этого незнакомца, а потом ухожу.

В гараже, чтобы добраться до трубки сифона, висящей на стойке в стене, мне приходится отодвинуть в сторону кривую полутораметровую сосну. Дерево стоит в ведре с водой уже больше недели и в гараже теперь пахнет, как в сосновом лесу. Обычно, мама не ставит ёлку и не украшает её на выходных после Дня благодарения, но в этом году всё иначе. Я трогаю иголки и несколько секунд сосредоточенно дышу. Я не ощущаю приближения Рождества. Есть только чувство, что я в чистилище.

Я делаю глубокий вдох и снимаю трубку вместе с висящим рядом большим ведром. Было время, когда мне действительно нравилось убирать аквариум — это было одним из тех немногих занятий, которые мы делали с отцом вместе. Но когда стало ясно, что отец просил меня помочь только потому, что больше не справлялся с уборкой самостоятельно, удовольствие от совместного времяпрепровождения испарилось так же, как и вода из аквариума. Я был просто неизбежным злом, как трость, скутер или инвалидная коляска.

Ко всем этим вспомогательным принадлежностям он относился с презрением. Опухоль поразила правую сторону мозга, двигательную область коры, и, хотя врачи её удалили, урон уже был нанесён. Конвульсии левой стороны долгое время удавалось контролировать, но затем всё чаще случались сбои, и эта сторона тела заметно ослабла. Несмотря на лучевую и химиотерапию, стало ясно, что он проигрывает эту битву. В конечном итоге, чтобы сохранять равновесие, ему пришлось опираться на трость. Во время второй операции, которая должна была покончить с опухолью раз и навсегда, отцу удалили участок мозга, отвечающий за мышцы левой стороны, и способность отца хоть немного работать левыми рукой и ногой исчезла. Трость пришлось заменить на скутер, пользоваться которым он считал, как я помню, унизительным. Потом рак начал распространяться дальше, и вместо скутера появилась инвалидная коляска.

Я бросаю один конец трубки в аквариум. Когда в ведро стекла вода, чищу длинным концом гальку и убираю осколки. Я знаю, что делаю, но у меня такое чувство, будто за мной наблюдает отец. Вот интересно, о чьём будущем он больше беспокоится — моём или рыбок?

В конце концов, он никогда не хотел моего рождения. Знать о таком ребёнку — сущий ад! Возможно, это потому, что я — единственный ребёнок, знающий факты, которые не должен был знать.