Вспомним мы пехоту... - Мошляк Иван Никонович. Страница 8

Слышу тихий голос Бабушкина:

— Ну, за эту дорожку мне японцы отдельно заплатят.

Приглушенный смех: не унывают ребята.

Позади остается еще несколько километров.

— Стой! — слышится негромкий голос комбата Разодеева.

Колонна останавливается. Предрассветную тишину нарушает лишь тяжелое дыхание бойцов. Мы — в районе сосредоточения.

Я хорошо знал окрестности озера Хасан: мне не однажды приходилось бывать здесь. Длинным овалом вытянулось оно вдоль границы. Вдалеке, за озером, в туманном мареве поднималась сопка Заозерная, поросшая низкорослым дубняком. По обратному склону сопки проходила граница. Правее виднелась сопка поменьше — Безымянная, она целиком находилась на нашей территории.

Было понятно, почему именно в этом районе японские генералы сосредоточивают свои войска. Обе сопки были выгодны им в тактическом отношении. С их вершин открывалась для обзора наша территория. Установи на гребне сопок пушки — и любая цель в многокилометровом секторе открыта для обстрела. Учитывали японцы и то, что подходы к сопкам для наших войск крайне затруднены и могут насквозь простреливаться пулеметами с японской стороны.

Для нас, с военной точки зрения, обе сопки также представляли большую ценность. С их вершин была видна железная дорога, по которой японцы подвозили к границе свои войска. В случае начала войны наша артиллерия имела возможность в течение считанных минут парализовать всякое движение по ней.

В нашей прессе того времени инцидент у озера Хасан объяснялся иногда тем, что самураи хотели прощупать нашу готовность. Конечно, и это входило в замыслы командования Квантунской армии. Но главная цель заключалась в другом. Ее диктовала военная необходимость. Готовясь к войне с нами, японские милитаристы понимали: чтобы развить успех, нападающая сторона должна обеспечить себе позиционное преимущество хотя бы на направлении главного удара. Таким направлением было владивостокское, проходившее через район озера Хасан. Владение сопками Заозерная и Безымянная при нанесении удара обеспечивало японским войскам необходимое преимущество.

Планом японского генерального штаба предусматривалось: в случае успеха операции по захвату и удержанию господствующих высот ввести в бой главные силы и начать массированное наступление в глубь советской территории. Для этой цели в районе озера Хасан японцы сосредоточили несколько пехотных соединений, три пулеметных батальона, бронепоезда, отдельные танковые, тяжелые артиллерийские и зенитные части и семьдесят самолетов. Всего вражеская ударная группировка насчитывала тридцать восемь тысяч человек. К сожалению, тогда мы еще этого не знали.

Наш 3-й батальон расположился у подножия невысокой сопки на поляне, поросшей полынью выше человеческого роста. Кто бывал на Дальнем Востоке, на Сахалине, знает: гигантизм травянистых растений там не исключение, а правило. Все же, не полагаясь целиком на высокую траву, мы приняли дополнительные меры к маскировке.

Четыре дня было тихо, жизнь батальона шла по обычному армейскому распорядку. Утром 29 июля к лагерю подкатила эмка, из нее выскочил младший лейтенант-пограничник, козырнул часовому:

— Вызовите командира!

Бросив недопитый стакан, навстречу пограничнику уже бежал комбат Разодеев.

— Товарищ старший лейтенант, вас немедленно просят в комендатуру, — отрапортовал пограничник.

Разодеев вскочил в машину, и она умчалась.

«Начинается», — подумал я. Не дожидаясь, какие вести привезет командир, приказал батальону приготовиться к выступлению. Вскоре вернулся Разодеев, бросил мне на ходу:

— Выступаем! — И рассыльному: — Ротных ко мне!

Пяти минут не потребовалось, чтобы построить батальон и покинуть лагерь.

— За мной, бегом! — скомандовал комбат.

Колонна перешла на бег. Направление — к правой оконечности озера. Значит, к Безымянной. Я догнал комбата:

— Что там, Коля?

— Японцы на Безымянной!

— А пограничники?

— Отбиваются… Бросили подкрепление… Но самураи жмут… Так что придется поработать…

«Поработаем», — подумал я, прислушиваясь к приглушенному травою и влажной землей дружному топоту за спиной.

Когда добрались до озера, перешли на шаг.

— Тихо… что-то, — тяжело дыша, сказал Разодеев. — Неужели…

Я понял его тревогу: неужели впереди нет наших, всех положили?

Из-за бугорка выехал всадник в зеленой фуражке, за ним еще несколько. Передний направил лошадь к нам. В петлицах два кубика — лейтенант. Улыбнулся, осадил коня:

— Привет пехоте! Медленно ходите…

— Где японцы? — спросил комбат.

— Где и положено — на той стороне.

— Отбились, значит?

— Точно. Вашему батальону, товарищ старший лейтенант, приказано занять позиции по границе. Я покажу участок.

Лейтенант спешился, отдал лошадь одному из сопровождавших его бойцов.

Колонна, продираясь сквозь кустарник, начала подниматься на сопку. Неподалеку от вершины, на свободной от кустарника пролысине, мы увидели убитых японцев. Мундиры цвета хаки с пятнами крови, белые обмотки, тяжелые, с толстыми подошвами, ботинки. Один из убитых привлек мое внимание. Ботинки его были перекинуты на шнурках через плечо, обут же он был в легкие туфли, похожие на сандалии.

— Смотри, комбат, — толкнул я Разодеева локтем, — и ботинки снял, а убежать так и не удалось.

— Штыком достали, видишь, мундир распорот, — отозвался комбат.

Бойцы в колонне притихли. От вида обезображенных трупов, над которыми уже роились мухи, пусть даже трупов врагов, им стало не по себе. Впервые видели они, да и мы с Разодеевым тоже, страшную, чудовищную сторону войны. В душу закрался страх, кому-то из нас суждено умереть, может быть мне. Я знал: то же самое гнетущее чувство испытывают и комбат, и бойцы…

Но знал я и другое: никто из нас не струсит перед лицом смертельной опасности, ибо воспитанное в нас чувство долга сильнее страха.

Два года назад в бою погиб мой друг лейтенант Краскин, и нам, его товарищам, стало больно, когда мы узнали об этом. Но мы продолжали службу и вот сейчас шли к границе, чтобы заслонить ее собою от посягательств врага, и были твердо уверены: если погибнем — на наше место встанут другие…

Я хотел спросить пограничника, много ли полегло наших, но почему-то промолчал. Ясно же — и японцы не горохом стреляют, и убивать они обучены…

Перевалило за полдень, когда мы заняли оборону на склоне сопки, обращенной к японской стороне. Граница находилась в сотне метров впереди. Никаких вещественных признаков ее мы не увидели. Трава, кустарник, узкая речушка… Но на карте, что лежала у Разодеева в планшете, граница была обозначена четкой красной линией. И если взглянуть на эту карту, можно мысленно провести границу на местности: вон тот кустик на нашей стороне, а тот, что в двух метрах пониже, — на японской.

Седьмая рота и часть пулеметчиков во главе с лейтенантом Евдокимовым окопались на Безымянной. Я остался с ними. Остальные роты Разодеев повел на Заозерную.

— Ну, счастливо, Ваня, — улыбнулся он мне на прощание, подавая руку.

— Давай! — Я влепил свою ладонь в его.

Тишина на границе. Ни души на японской стороне. Где они там прячутся? Видимо, в хорошо замаскированных блиндажах. Сверху я вижу только наши секреты, выдвинутые вперед, к самой пограничной линии. В полукилометре — кукурузное поле, за ним — корейская деревушка. Бывало, в спокойное время на этом поле работали крестьяне. Теперь — ни души. Деревня словно вымерла. Значит, японцы выселили крестьян. А это может означать только одно — пограничная полоса стала прифронтовой.

Жаркое июльское солнце скатилось к верхушкам сопок на западе. Бойцы поужинали сухим пайком. Стемнело. Высыпали звезды. Стало прохладно. Наступила ночь. Рота находилась в полной боевой готовности. Никто не сомкнул глаз. Я прошел вдоль позиции роты, поговорил с бойцами. Настроение бодрое. Но чувствуется взволнованность. Ждут ребята — вот-вот начнется… Пулеметчик Бабушкин по обыкновению балагурит:

— Скучно, товарищ лейтенант. Спят, видно, самураи, намучились с утра, когда им наши дали.