Битва за Рим - Маккалоу Колин. Страница 26

Лаодика беспомощно взирала на четверых придворных, которые подвели ее возлюбленного Фарнака к царю, бесстрастно взиравшему на него. Потом царь вспомнил о ней.

– Я не умру, Лаодика, – промолвил он. – Представляешь, эта гадость не вызвала у меня даже тошноты. – Он улыбнулся, откровенно забавляясь. – Зато для того, чтобы умертвить тебя, яду еще вполне достаточно.

Схватив Лаодику за нос пальцами левой руки, царь запрокинул ей голову, и она, задохнувшись, судорожно разинула рот. Царь понемногу перелил содержимое прекрасного скифского кубка ей в горло, заставляя Гордия зажимать царице рот после каждой порции и ласково поглаживая ей шею, чтобы облегчить глотание. Лаодика не сопротивлялась, полагая борьбу за жизнь ниже своего достоинства: представители рода Митридатов не боятся смерти, особенно в результате попытки завладеть престолом.

Опорожнив кубок, Митридат уложил сестру на ложе, чтобы возлюбленный мог наблюдать за ее страданиями.

– Не вздумай вызвать у себя рвоту, Лаодика, – любезно предупредил ее царь. – Иначе я заставлю тебя выпить все это вторично.

Зал замер в ошеломленном ожидании. Сколько времени все продолжалось, никто потом не смог бы сказать, кроме самого царя, однако никому и в голову не пришло задать ему подобный вопрос.

Окинув взглядом своих приближенных, царь обратился к ним с наставительной речью, напоминая в этот момент философа среди учеников. Для всех присутствующих познания царя в области ядов оказались неожиданностью: молва об этих его способностях должна была стремительно облететь все Понтийское царство и проникнуть в сопредельные страны; а благодаря подробностям, которыми расцветит этот рассказ Гордий, слова «Митридат» и «яд» останутся связанными навеки и войдут в легенду.

– Царица, – произнес царь, – не могла выбрать ничего лучше, чем дорикний, именуемый египтянами сонной одурью. Полководец Александра Великого Птолемей, которому в дальнейшем было суждено стать царем египетским, привез это растение из Индии, где оно, по рассказам, достигает высоты настоящего дерева, тогда как в Египте не превосходит размером куст; листья его походят на листья полыни. Оно, а также аконит – лучшие яды. Глядя на умирающую царицу, вы увидите, что она до самого конца будет оставаться в сознании. На личном опыте я убедился, что этот яд необыкновенно обостряет все чувства. Брат мой, Фарнак, могу тебя уверить, что каждый удар твоего сердца, малейший трепет ресниц, каждый твой вздох, вызванный состраданием, она будет воспринимать куда острее, чем прежде. Как жаль, что уже нет времени на любовные ласки, не правда ли? – Опустив глаза на сестру, он удовлетворенно кивнул. – Смотрите, начинается!

Лаодика не сводила лихорадочного взора с Фарнака, который стоял в окружении стражников, уперев глаза в пол. Никому из присутствующих не суждено было забыть этот ее взгляд, хотя многие и пытались: здесь были и страх, и ужас, и восторг, и печаль – богатая, постоянно меняющаяся гамма чувств. Она ничего не говорила, ибо просто не могла произнести ни слова; ее губы медленно растянулись, обнажив крупные желтые зубы, шея и спина изогнулись колесом; тело начали сотрясать судороги, становившиеся все более частыми и сильными, пока она не забилась о ложе.

– У нее припадок! – сипло произнес Гордий.

– Именно, – равнодушно отозвался Митридат. – Потом наступит смерть, вот увидишь.

Он наблюдал за сестрой с подлинно врачебным интересом, поскольку неоднократно подвергался сходным приступам той же силы, однако ни разу не имел удовольствия любоваться этим зрелищем в своем большом серебряном зеркале.

– Я питаю надежду, – сообщил он придворным, наблюдающим вместе с ним за конвульсиями Лаодики, – создать универсальное противоядие, магический эликсир, способный излечить от отравления любым ядом, будь он растительного, животного или минерального происхождения. Для этого я ежедневно выпиваю состав, включающий не менее сотни различных ядов, иначе моя невосприимчивость непозволительно ослабеет. После этого я выпиваю состав из сотни противоядий. – Обращаясь к Гордию, он добавил: – В противном случае у меня случается легкое недомогание.

– Это вполне естественно, властелин, – прокаркал Гордий, которого била такая сильная дрожь, что он опасался, как бы царь не заметил этого.

– Осталось недолго, – бросил Митридат.

Он не ошибся. Судороги Лаодики становились все страшнее, ее едва не завязывало узлом. В глазах же по-прежнему горело сознание; когда они наконец устало закрылись, все поняли, что наступила смерть. Она так и не взглянула на брата – потому, возможно, что припадок начался в тот момент, когда она смотрела на Фарнака, а потом ей уже не повиновались даже глаза.

– Замечательно! – воскликнул воодушевленный царь и указал подбородком на Фарнака. – А теперь – его черед!

Никто не осмелился спросить, каким способом надлежит умертвить второго заговорщика, так что смерть Фарнака оказалась куда более прозаической, нежели смерть его возлюбленной Лаодики: конец его страданиям положил меч. Все те, кто наблюдал за последними минутами Лаодики, усвоили урок; на жизнь царя Митридата VI после этого не покушались долго, очень долго.

Путешествие из Пессинунта в Никомедию позволило Марию убедиться, что Вифиния весьма богата. Как и всю Малую Азию, страну эту покрывали горы, однако вифинские горы, за исключением Мизийского Олимпа в Прусе, были ниже, округлее и приятнее глазу, чем Таврские. Здесь протекали многочисленные реки, на полях вызревали хлеба, которых хватало для прокорма населения и армии, а также уплаты дани Риму. Бобовые давали богатый урожай, овцы благоденствовали, овощи и фрукты не переводились. Народ, как заметил Марий, выглядел сытым, довольным и здоровым; все деревни, через которые пролегал путь Мария с семейством, были населенными и зажиточными.

Однако совсем иную картину нарисовал путешественнику царь Никомед II, когда Гай Марий прибыл в его столицу Никомедию и разместился во дворце на правах почетного гостя. Сам дворец оказался небольшим, но Юлия поспешила уведомить Мария о том, что собранные здесь произведения искусства отличаются высочайшим качеством, дворец выстроен из самых лучших материалов и представляет собой архитектурный шедевр.

– Царь Никомед далеко не беден, – заключила она.

– Увы, – не соглашался царь Никомед, – я очень беден, Гай Марий. Но я властвую в бедной стране, так что иного и ожидать нельзя. К тому же Рим не облегчает мне жизнь.

Они сидели на балконе с видом на город; морская гладь была в тот день настолько безмятежна, что в ней, как в зеркале, отражались горы. Очарованному Марию казалось, что Никомедия повисла в воздухе, а плывущие в небе редкие облачка – это вереница осликов, ступающих по лазури залива.

– Что ты хочешь этим сказать, царь? – спросил Марий.

– Возьми для примера бесчестную историю с Луцием Лицинием Лукуллом, случившуюся пять лет назад, – начал Никомед. – Ранней весной он потребовал, чтобы я выставил два легиона для войны с рабами в Сицилии. – В голосе царя звучало раздражение. – Я объяснял, что у меня нет воинов, поскольку римские сборщики податей обращают моих подданных в рабство. «Освободи моих подданных, как того требует решение сената, дарующее свободу всем рабам из союзных Риму государств! – воззвал я к нему. – Тогда у меня опять появится армия, а моя страна снова узнает, что такое процветание». Знаешь, каков был его ответ? Мол, сенат имел в виду рабов из италийских союзнических городов!

– Он был прав, – заверил царя Марий, вытягивая ноги. – Если бы декрет подразумевал рабов из стран, заключивших с римским народом договор о дружбе и союзе, ты бы получил от сената официальное уведомление на сей счет. – Он устремил на царя Никомеда проницательный взгляд из-под кустистых бровей. – Насколько я помню, в итоге ты нашел для Луция Лициния Лукулла необходимых ему солдат?

– Не в том количестве, как ему хотелось, но все же нашел. Вернее, он сам нашел для себя людей, – ответил Никомед. – Получив от меня отрицательный ответ, он покинул Никомедию, объехал окрестности и через несколько дней заявил мне, что не наблюдает нехватки мужчин. Я пытался убедить его, что попавшиеся ему на глаза мужчины – сплошь земледельцы, а не солдаты, однако он отмахнулся и сказал, что из земледельцев получаются отменные солдаты, поэтому они вполне сгодятся. Как же мне не горевать, если он забрал семь тысяч душ – тех самых людей, на которых держалась платежеспособность моего царства!