Демон наготы (Роман) - Ленский Владимир Яковлевич. Страница 25

— Да, да, — рассеянно ответил я, еще раз оглядывая его комнату и не отводя взгляда от перегородки, — надо всю эту историю кончить.

Я открыл дверь и ушел, глубоко убежденный, что Иза сидела там за перегородкой, на кровати.

Два дня я не видел Изы. Ее дверь была заперта. К Звягинцеву я больше не стучался. Я не знал, где она и что она делает. За это время мои последние гроши были истрачены. Оплачивать счета гостиницы мне было нечем. Между тем, уехать и потерять единственный удобный пункт наблюдения я решительно не мог. Снедаемый лихорадкой жажды, непрестанно помня об этих поцелуях, которыми сжигал ее тело в ту ночь, я рыскал по городу, как зверь, забывая о том, что почти ничем не питался. Я попал в капкан, летел с горы и не мог остановиться. Я понимал, что последние остатки разума, логики, чести теряю в этих безумных поисках неведомых удовлетворений. Я уже сам плохо понимал, чего я добиваюсь. Мной владели одни голые чувственные представления. Да еще злоба и жажда какой-то победы, преодоления чужой злой воли.

Мелкий незначительный факт сыграл во всей этой истории роковую роль. На дворе была гнилая мозглая погода. Шел дождь, перемешанный с крупинками снега. Я месил грязное тесто из растаявшего снега на панелях и мостовой, мои калоши текли, ноги были мокры и грязны. Концы брюк оббились и вокруг них висела грязная бахрома. У меня был отвратительный и грязный вид. Я сам себе внушал отвращение. К тому же я питался только чаем и французской булкой по утрам. И вот в таком виде я встретил Изу и Звягинцева у ступенек гостиницы.

Они сходили с дрожек, Звягинцев расплачивался с извозчиком, а Иза шла к дверям и вдруг остановилась прямо предо мною, глядя на меня с недоумением и даже страхом:

— Что с тобою? — спрашивала она. — Нет, это слишком!.. Тебе надо уехать… Если ты нуждаешься, — тихо добавила она, наклоняясь ко мне, — скажи только слово…

По моему лицу пробежала судорога. Оно, вероятно, дико исказилось от злобы и боли, потому что Иза попятилась от меня.

Я схватил ее за руку и крикнул:

— Я не нищий! Вашей помощи мне не нужно! Слышишь?..

— Не кричи, — сказала Иза. — Что за скандал на улице…

Швейцар и лакей у входа смотрели на нас с улыбкой и любопытством. К нам подходил Звягинцев. Иза взяла его под руку, намереваясь с ним уйти.

Я загородил им дорогу.

— Мне нужно, наконец, с тобой поговорить… — Я дрожал от злобы. — Я не выпущу тебя теперь…

Иза измерила меня злым взглядом, потом, видя, что наша беседа на улице, у подъезда, грозит большими неприятностями, что от меня в моем состоянии можно было всего ждать, повернулась и бросила мне:

— Пойдем.

И мы все трое отправились в гостиницу.

Едва войдя в номер, швырнув боа с плеч на диван, Иза обернулась ко мне и крикнула:

— Ну, что тебе нужно?..

Теперь мы снова с ней были на «ты»…

Звягинцев тронул ее за плечо:

— Пожалуйста, не нужно кричать… Вы с Алексеем Петровичем можете столковаться и мирно. Я ухожу…

Но Иза схватила его за руку:

— Нет, останься и ты… — В первый раз при мне она назвала его на «ты». — Объясняться, так всем…

Звягинцев пожал плечами и с кислой гримасой сел в кресло, рассматривая свои бледные ногти на длинных изящных пальцах.

Иза оглядела меня с ног до головы, внимательней всего присматриваясь к грязной бахроме на моих брюках:

— Ты посмотри на себя!.. На кого ты похож… На бродягу… Чего ты от меня хочешь? Ну!.. — Тут голос ее повысился до крика. Она внезапно топнула ногой и потом движением ноги распахнула дверь своей комнаты в коридор:

— Убирайся!.. — крикнула она мне. — На вот тебе деньги… — И она, выхватив из сумочки кредитные бумажки, бросила их мне в лицо.

Я стоял ошеломленный. Потом взглянул на Звягинцева. Он с ленивой гримасой отвращения сказал:

— Не нужно этого, Иза… Ах, Боже мой!..

Бросив взгляд на них обоих, я наклонил голову и выбежал из комнаты. Я хлопнул дверью в своем номере и заперся на ключ.

Все остальное передо мною отчетливо до последней черты вырисовывается в воспоминании. Я помню все. Даже свои мысли и случайные представления, мучившие мой мозг.

Я просидел в комнате до вечера. Я укладывал свои вещи в чемодан, думая об отъезде и соображая, какие вещи я мог бы продать здесь, чтобы тронуться в путь. Глубокое равнодушие ко всему владело мной. Вечером я вышел из номера. Я решил продать свой бульдог, приложив к нему еще часы.

Бульдог лежал у меня в кармане и сильно его оттягивал. Мне было неудобно. Я двинулся по коридору, я намеревался спуститься вниз по лестнице, пройти два квартала и зайти в лавочку татарина, торгующего случайными вещами.

По глубокой дорожке, протянутой вдоль длинного коридора и скрадывающего шаги, я шел; медленно, тяжелым шагом дошел до комнаты Изы, не взглянул на дверь и сделал еще шаг. Здесь я остановился, не знаю почему, близ двери Звягинцева.

Я вспомнил его рыжую бороду и длинные выхоленные пальцы. Его усталое выражение равнодушных презрительных глаз. И вдруг рванул двери и без стука вошел.

В комнате было пусто. Огонь не был зажжен. Никого не было. Я в недоумении остановился. В тот же момент за перегородкой послышалось движение и стук отодвигаемого стула.

Я бросился туда, уже не помня себя. В полусвете я увидел голые ноги Изы, которые она прятала под одеяло, глядя на меня испуганными глазами, и приподымавшуюся голову Звягинцева со спутанной бородой и мутными глазами.

Блеск наготы, обнаженная кожа ее тела — каким-то внезапным опьяняющим вихрем наполнили мою душу. В отчаянии и тоске я выстрелил в упор, целясь в нее, в Изу, нагота которой в этот момент ослепила и взволновала меня.

Раздался резкий, визгливый крик ужаса… Фигура Звягинцева, вставшего, чтобы заслонить ее, показалась мне в этот момент необычайно огромной. Выстрел моего бульдога был страшным и грубым. Этот момент, когда комната наполнилась дымом и запахом пороха, когда разорвалось что-то дикое в комнате и на кровати закраснела кровь, а женщина с диким воплем заметалась на постели, был самым мучительным, трудно переносимым во всей моей жизни. Я стоял, опустив руку с тяжелым бульдогом, и ждал.

Комната быстро наполнялась людьми. Испуганные лица лакеев и горничных мелькали в коридоре. Кто-то взял меня за руку и вынул из пальцев бульдог. Я не сопротивлялся. Люди в военных мундирах уже стояли подле меня, когда я вдруг сделал шаг к постели.

— Одну минуту… — сказал я.

Мне дали подойти к постели и взглянуть на убитую, с любопытством глядя мне в глаза. Вид этого громадного разметавшегося тела, теперь неподвижного, мертвого женского тела был исполнен странного покоя. Он подействовал на меня как-то умиротворяюще. Мне захотелось еще раз и окончательно убедиться в этом покое и неподвижности и я взял руку покойницы. Ропот возмущения собравшихся вокруг послышался в комнате. Рука, которую я взял, была холодна, была рукой трупа. Я стоял и смотрел на всю эту лежащую на простынях женщину. Мне казалось, что теперь, когда она неподвижна и безгласна, какой-то широкий и пустынный покой опустился на весь мир. Я испытывал облегчение и странное, нисходящее на меня спокойствие. Мне безумно, до боли, до сладострастия захотелось остаться теперь наедине с собой и найти в глубине этого оцепенения, этого покоя какую-то страшно важную, быть может, основную, быть может, последнюю мысль, которая все определит и весь человеческий путь сделает ясным и даст понять, наконец, наше человеческое долженствование…

Я осматривался с тоскливым и нетерпеливым видом. Мне нужна теперь была бы моя комната, стол, бумага и ручка с пером. Наконец, просто остаться одному и все обдумать… Это великое счастье, очутиться лицом к лицу со всем огромным и бесформенным своей жизни и мощно направить на нее прожектор мысли, щупальцы сознания, чтобы вырвать скрытый смысл и понять свои человеческие действия…

Это было дико, кощунственно, быть может, гнусно: мне хотелось улыбаться перед лицом этого трупа, потому что вместе с ней я убил свое вожделение, свою неволю, свою острую и мучительную манию, свое сладострастие и тем самым освободил свою мысль и душу…