Конец света. Русский вариант (СИ) - Афанасьева Вера. Страница 20

 С этими хорошими, спокойными мыслями Мария Ивановна глаза открыла. Змей не исчез, приблизился, так что стал виден в деталях. Мысли, что это самолет или ракета, сразу ушли, потому что чудище совсем не походило ни на ракету, ни на самолет. А в инопланетян Мария Ивановна, опять же, по природной своей рассудительности, не верила.

 Потому что уж коли человек произошел от обезьяны (хотя и в это с трудом верится, что-то обезьяны нынче в людей не превращаются, но раз ученые говорят – так и есть), то и инопланетяне эти тоже должны были произойти от своих инопланетных обезьян. А верить сразу и в инопланетян, и в каких-то других обезьян, и в инопланетное их превращение – это уж чересчур, так не бывает. Это словно купить три лотерейных билета, и чтобы все три квартиры в Столице выиграли. Нет, во сне или в натуре, но это было чудище поганое, аспид рогатый, змей.

 Огромный, в полнеба, кумачового цвета, аж с семью развернутыми в разные стороны зубастыми харями на длинных гнущихся шеях. Похожего, только серого и трехглавого Мария Ивановна видела как-то раз по телевизору, когда показывали старый фильм про Василису Прекрасную. Но тот против этого был словно соседская шавка Жулька против лютого волка.

 – Если бы змей этот по правде был, его бы и другие заметили. Сейчас самое время – девки с парнями до утра по кустам отираются. Ещё парень, понятно, может и не заметить, а у девок глаза как раз к небу. Такой бы визг подняли – до космоса звенело бы. А тихо всё, будто замерло, значит, вижу его только я.

  Летел змей величаво, хотя крыльев у него не было, его будто ветром по небу несло.

 – Плывет, как дирижабль, – подумала Мария Ивановна.

 Дирижабли она тоже видела по телевизору и не понимала, как это они летают без крыльев, такие громоздкие. Вот воздушные шарики – это ясно, а тут эдакая бандура. Именно отсутствие крыльев у летящего гада почему-то окончательно уверило Марию Ивановну в том, что все, происходящее с ней, – сон или видение, вроде того, что случается во время солнечного удара.

 С ней когда-то очень давно случился такой. Жара тогда стояла страшенная, а она была молодая, модничала, кудри навила, хотела парня одного завлечь и не покрыла голову. Так и кувыркнулась в картофельную ботву, а пока в себя приходила, виделся ей залитый солнцем морской берег, и она все хотела войти в море и никак не могла. Вот и сегодня, явно ж обморок, и кто его знает, почему – может излучение какое, а может и химия, её нынче везде понатолкано. А к фельдшеру в любом случае надо на днях забежать.

  Мария Ивановна окончательно успокоилась и начала досматривать видение с таким старанием, с каким обычно смотрела любимый сериал, если содержание очередной серии предстояло во всех подробностях пересказать закрутившейся с делами и не успевшей вовремя к телевизору соседке. И женщина обстоятельно рассмотрела и даже пересчитала все части зверя, предвкушая удовольствие от будущих рассказов.

 Голов у зверюги было семь, а морды были разные. Одни – страшные как смертный грех, другие – щерящиеся, лукавые, но все какие-то не похожие на змеиные или горынычьи, будто человечьи лица, хотя и противные до жути. И Марию Ивановну впервые в жизни посетило сожаление, что не умеет она фотографировать. Да и фотика у неё не было, а ведь мог бы быть. Прошлым летом парнишка какой-то приходил, трясся весь, предлагал, новый, хороший. Просил пятьсот рублей, да она, дура, пожадничала, отказалась, была бы вещь в доме. Но даже если бы и был, не брать же его с собой ночью на огород? Хотя, что это она, совсем дурная стала, нельзя же сфотографировать сон, так что нечего и жалеть, фото-то в любом случае не получилось бы.

  Разномастные головы щетинились множеством острых рогов, похожих на бычьи, и Мария Ивановна с третьего раза насчитала их ровно десять.

 – Не хватает! Голов семь, а рогов всего десять, а нужно четырнадцать. Ненормальный какой-то, урод недотыканный. Некоторые рожи у него как у носорога – однорогие. Нет, у носорога рог-то на носу, а у этого на темечке почти. А может, ему кто рога пообломал? Да уж, чудо-юдо страшенное.

 Каждая голова гада венчалась ослепительной прозрачной короной, и женщина сразу поняла, что не просто стеклянные они.

 – Гляди-ка, модник-сковородник! Хрусталя-то сколько, богато. Чего только не привидится, это ж надо – короны на сволочи такой.

 Лап было двенадцать, и они тоже были разные. И Мария Ивановна даже стала загибать пальцы. Две, передние, львиные. Две медвежьи. Две вроде лошадиные, но с раздвоенными копытами. Две заячьи. Две, задние, словно у ящерицы. Да ещё торчащая посередине пуза пара огромных свинских ножек. Это смешение лап было таким гнусным, что Мария Ивановна чуть не плюнула, но отвлеклась.

 Змей, точно покусанная слепнями корова, ударил длиннющим игольчатым хвостом и, как метлой, смёл им с неба вороха звёзд. Те, синие, крупные, лавиной посыпались вниз, словно перезрелые сливы с того старого дерева, что стоит у летней кухни. Его осенью лучше вообще не касаться, чуть тронь – и половина ягод уже внизу, все мятые-перемятые, только на повидло и годятся.

 А чудище было уже совсем близко, почти заняло собой небо, словно огромный красный стяг, развевающийся на ветру.

 – Как я сразу не догадалась: он же красный! А красных зверей не бывает. Сон, точно сон.

 Змей часто и разрозненно дышал всеми своими рожами, и бока его раздувались и опадали, как у загнанной лошади. Мария Ивановна теперь отчетливо видела пупырчатую жабью шкуру на тулове гада, загнутые металлические когти на огромных львиных и медвежьих лапах, черную щетину – на лошадиных,  драный серый пух – на заячьих, болотную чешую – на ящеричных. И вообще, был он грязным, замаранным, этот змей, как вывалявшаяся в луже свинья, грязь висела на нем комьями, липкая, густая, зловонная. Таким грязным, что женщине на секунду захотелось помыть его, неприкаянного.

 Змей завис прямо над Марией Ивановной. Одна длинная шея вытянулась почти до земли, разглядывая ее, одноглазая харя, не мигая, уставилась прямо ей в лицо. Женщине всё было видно так, словно смотрела она через чужие, слишком сильные очки, увеличивающие лицо собеседника до сплошных морщин, пор и волосков. Детали заслоняли картину, не позволяли увидеть морду целиком, оценить выражение и намерение, и поневоле приходилось разглядывать отвратительные эти части.

 А уж к виду отвратительного Мария Ивановна, всю жизнь прокопавшаяся в навозе, регулярно принимавшая роды у коровушек и свиноматок, десятки раз видевшая, как забивают кабанчиков и сама по праздникам не брезгавшая резать кур, ежедневно наблюдающая случки разных животных, придирчиво отбирающая для рыбалки самых жирных и прытких червей, была ой как привычна.

 И давно знала она, что безобразное не опасно, а отвратительное может не нравиться, но пугать не должно. Потому что поганое не страшно само по себе, а всего лишь неприятно на вид, но вполне может оказаться приятным на вкус, ощупь или как-то ещё. Опасным же часто бывает именно красивое: огонь пожара или разлив реки. А тут ведь никакой опасности: не может же её съесть её собственное видение, ну в самом-то деле! И она продолжала рассматривать погань, совсем не ощущая страха.

 Изгибы круто вырезанных крокодильих ноздрей, обнюхивающих, подрагивающих, сопливых. Неровности свисающего из пасти языка, слюнявого, губчатого, цвета парной говядины. Сколы и налет на огромных желтоватых клыках. Бугры и бородавки на низком скошенном лбу. Темную щетину и залысинки на острых лошадиных ушах. И женщина в мельчайших подробностях разглядела всё это уродство, прежде чем посмотреть зверю в единственный внимательный его глаз. Глаз был неописуемой, жуткой красоты, невыразимо зеленый, светящийся невиданным светом,

 Когда-то была Мария Ивановна пионеркой, комсомолкой, хотя в партию, конечно, не взяли. Да и не просилась она, но ходила по молодости в кружок марксизма-ленинизма, и лекции по атеизму в клубе слушала. Так что точно знала, что бога нет, хотя в младенчестве и крестила ее бабка. Она раньше стыдилась этого и бабкиных икон, а крестик не носила, но хранила по привычке ничего не выбрасывать.