Моногамия (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна. Страница 41

Алекс большую часть времени спит, а когда не спит, делает всё, что я скажу. Такая покорность согревает меня, придаёт мне сил и уверенности.

Ещё через неделю доктор Тони на контрольном осмотре объявляет нам о начале лечения.

— Валерия, я рассчитывал на вас и не ошибся: результат ваших стараний превзошёл мои ожидания, и это прекрасно, потому что теперь у нас больше шансов выйти сухими из воды. Алекс, вы обязаны жизнью этой леди.

— Я знаю, — он отозвался едва слышно, так, будто для него это не значило ничего. Он смотрел в окно, и его как будто не было с нами.

Тони посмотрел на него с осуждением — он не понимал.

— Мы начинаем лечение препаратами химиотерапии и облучение по одному курсу. Я думаю, этого хватит. Алекс, придётся туго: тебя будет тошнить, возможна рвота и головные боли. И конечно, выпадут волосы, но всё это пройдёт сразу после окончания лечения, которое, — у меня есть все основания полагать, — будет успешным. Вы прошли уже большую часть пути, осталось ещё немного. Я верю в вас! — он улыбнулся, мне.

Я была воодушевлена, а Алексу, казалось, было всё равно.

{Delta Spirit — "Yamaha"}

С началом лечения он снова начал терять с таким трудом набранный вес, почти не ел, и его рвало… практически постоянно. Я снова нервничала и звонила Тони по нескольку раз в день. Но Тони знал, что будет так плохо, и терпеливо отвечал на мои звонки и вопросы: всё дело в перенесённой пневмонии и невероятной слабости Алекса. Он пережил то, что не переживает почти никто: онкобольные бессильны и беспомощны перед пневмонией, она убивает их неумолимо, беспощадно, жестоко.

Спустя около месяца после начала лечения Алекс вообще перестал принимать любую пищу: всё, что так или иначе попадало в него, тут же или через некоторое время выходило обратно. Он стал таять на глазах и терять силы, и я уже боялась, что он умрёт от истощения. Тони назначил поддерживающие медикаменты через вену: теперь жизнь в любимом человеке поддерживала глюкоза и синтетические витамины, вводимые внутривенными инфузиями: вместо обедов и завтраков у нас были капельницы, и я сидела всякий раз рядом, держа его за руку, и молилась, чтобы они дали ему сил, поддержали в нём жизнь, пока этот кошмар не закончится…

У Алекса выпадали волосы, и я сама обрила ему голову, но даже это не уродовало его. Его черты были такими нежными и правильными, что ни бледность, ни лишение волос не убили его красоту: теперь она будто была острее, чётче. Обнажённая красота, она вся в его глазах, скулах, в изгибах нежных губ… Мы почти не говорим, общаемся взглядами, они долгие, чувственные, в них больше слов, чем в самих словах.

Меня трогает его покорность и отсутствие страха и стыда, того, который раньше заставлял прогонять. Алекс смирился и, я думаю, в душе он был счастлив, что я осталась, что я с ним. Внезапно, как-то совсем вдруг, неожиданно для себя самой я осознаю, что кроме меня у него никого и нет… Есть, конечно, Мария, и она приезжает часто, привозит продукты, лекарства, готовую еду для брата, которую он не ест, но должна же она проявлять свою заботу хоть как-то… Но она не может быть с ним постоянно, как я — у неё дети… А я своих бросила, именно Бросила, с большой буквы Б. Она — хорошая мать, а я — плохая: у меня в жизни вдруг появилось нечто более важное, чем мои дети…

Конечно, всё то, что делала я, могла бы выполнять и сиделка, и Мария часто настаивала на этом, но вряд ли профессиональная нянька стала бы кормить Алекса с ложечки, выдумывать разнообразие, чтоб только накормить его, обнимать его, когда ему совсем плохо, говорить поддерживающие слова именно тогда, когда они действительно нужны, дарить ему своё тепло и нежность, отдавать свои силы, быть на страже его лечения, следить за ним и при каждом отклонении настойчиво вызванивать доктора, чтобы убедиться, что все ухудшения укладываются в рамки медицинского понятия «пределы нормы»… Как объяснить ей, американке в третьем колене, что в такие моменты не сиделка нужна Алексу, а близкий, родной человек, что в болезни, особенно такой жестокой как эта, ему нужно тепло и забота, поддержка, а не протокольная помощь, строго описанная по пунктам в контракте на оказание услуг…

И я дарила ему нежность, всю, какая была во мне, а было её много, как выяснилось, очень много. Она копилась долгие годы жизни с нелюбимым мужем, а ведь я не жалела её, просто она никому не была нужна. Теперь в ней купался другой, он утопал в ней, словно в ласковом белом облаке, он исцелялся в моих руках, словно младенец в священной купели.

В дождливый вечер мы были одни, Алексу полегчало, тошнота отпустила его, он, ослабленный, лежал в своей спальне на боку, обнажённый по пояс, худой, обритый. Я легла рядом, не касаясь его, мы смотрели в глаза друг другу. В его взгляде была усталость и ещё что-то необъяснимое, что-то, что волновало меня, заставляло трепетать. Этот момент запечатлелся в моей памяти, он был наполнен особенным смыслом для нас обоих.

Я коснулась его плеча, там, где начиналась татуировка, и провела ладонью по ней, он закрыл глаза, наслаждаясь моей скупой лаской. Вот, оказывается, что нужно ему, ласки! Для такой холодной женщины, как я, это оказалось открытием… Я придвинулась ближе, настолько, что могла слышать его дыхание и ощущать тепло его тела. Не открывая глаз, он вдруг обнял меня медленно в таком нежном порыве, что у меня навернулись слёзы, и это не была жалость или боль, это была любовь… Моя любовь к нему, та самая, которой он так жаждал когда-то…

Алекс был очень слаб и скоро уснул, и я тоже. Мы впервые прикоснулись друг к другу в тот вечер, не считая моих манипуляций с инфузиями и перевязками. Именно тогда его измученный, уставший мозг принял одно очень важное решение.

{R. E. M. - Everybody Hurts (Live at Glastonbury 2003)}

Я понимала, как сильно была нужна ему в то время, и хотя моя миссия порой бывала невыносимо тяжёлой, иногда случались моменты, ценнее которых сложно представить себе что-либо. Это были волнующе-чувственные мгновения, наполненные особенным смыслом…

Алекс пытается подняться со своей постели, я спрашиваю:

— Куда ты?

— Хочу душ принять.

— Объективно в нём нет такой уж необходимости. Ты принимал его вчера, — я стараюсь быть мягкой, но мне сложно…

— Вообще, это нужно делать, как минимум, дважды в день, — говорит он, подняв глаза на меня.

— Конечно. Но не в том состоянии, какое у тебя сейчас. Ты постоянно спишь и не двигаешься, тебе нечего смывать с себя, поверь, всё в порядке.

— Мне правда нужно, — настаивает он, и снова пытается встать, но опять не может, потому что у него головокружения, иногда настолько сильные, что он не может удержаться на ногах…

— Хорошо, хочешь мыться, будешь делать это вместе со мной. Я не желаю повторения прошлого раза, — мой голос делается строже, потому что я уже теряю терпение.

Прошлого раза… А в прошлый раз было всё тоже самое: его упорнейшее желание помыться в душе и его полнейшая неспособность сделать это. Я стараюсь относиться к его желаниям и потребностям с пониманием и уважением и поэтому позволяю уединиться, а сама в это время сижу на нервах и в страхе: как бы он не убился там, в полнейшей самостоятельности. И вот я сижу и слушаю шум воды уже слишком долго… Не выдерживаю, зову его, ответа нет, и у меня обрывается сердце… Сломя голову бросаюсь в душ, открываю дверь и вижу — он лежит на полу без сознания. Хватаю его голову и бью по щекам, а у самой слёзы, паника и нервы на пределе — я же не знаю, может он и умер уже… Но нет, медленно открывает глаза, пытается сосредоточиться, видит меня, рыдающую и прижимающую его голову к своей груди, и говорит вначале спокойно:

— Всё нормально, просто закружилась голова… — его голос очень мягкий, даже ласковый.

Затем он осознаёт всю унизительность ситуации для своего мужского достоинства, да, того самого, которое диктует ему, что «мужчина должен быть сильным и развитым физически, если претендует называться им», осознаёт и надрывно просит меня: