Сорок дней, сорок ночей (Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич. Страница 2

— Под Новороссийском эта тихоня сделала двести ампутаций, — говорит Конохов.

Вот тебе ни рыба ни мясо, думаю я.

Что ни делаем, все направлено на подготовку к десанту.

Потери в десантах по медстатистике (доклад Квашина) большие — тридцать — сорок процентов людского состава. Скрупулезно просматриваем медицинское имущество: ремонтируем палатки, носилки, укладываем белье, перевязочный материал, проверяем инструментарий, расфасовываем медикаменты.

Раненых нет, за всю неделю первый случай — боец подорвался на мине. Ранение тяжелое, в живот. Копылова будет ассистировать Квашину, я — давать наркоз.

Раненый потерял много крови.

— Сердце выдержит, — выслушав, говорит Квашин.

Мне помогает санитар Петро, губастый, на голове марлевая косынка. Он давно работает в медсанбате, вполне может заменить хорошую сестру. Петро привязывает раненого к столу, держит за руки. Я накладываю маску на бледно-цианотическое лицо. Из черной капельницы — «кап-кап» — падает эфир.

Квашин вскрывает брюшную полость, делает ревизию. Сразу видно — Копылова на своем месте. Без лишних слов знает, где нужна ее помощь. У нее умные, проворные пальцы…

— Так, так, — мурчит Квашин, причмокивая. — Решето…

Кишечник пошматован осколками.

— Резекция!

Удаляет часть желудка и около метра тонкого кишечника.

Я настороженно слежу за пульсом, дыханием. Все идет по всем правилам искусства, как по-латыни говорят, — «lege artis».

Но перед концом операции вдруг нарушается ритм дыхания… Зрачки расширены, не дают никакой реакции на свет.

Петро подталкивает меня в бок, но я сам вижу, что дело неладное.

— Степан Петрович! Зрачки…

Квашин меняется в лице:

— Снять маску… Лобелин…

Ввожу лобелии. Минута, две, три… Дыхание восстанавливается.

Выходим из палатки. Квашин потягивается, закуривает.

— Могли потерять человека.

— Шоковое состояние.

— Нет. Наркоз передозировал…

— Но я давал его по всем правилам…

— Доза определяется не только мерой и весом. Кли-ни-чески!

Неприятно слушать. Ведь я не один раз давал наркоз. Стою и носком сапога сгребаю песок.

— Ладно, без сантиментов. Тут мы все прошляпили, без ошибок не бывает. Смотри, землячок, курган похож на террикон, а?

Показывает пальцем на сопку. Она иссиня-черная, угольная. Это от облака тень так упала. А в полоске солнечного луча, по скату, жаровые отблески, точно внутри сопка раскалена.

— Не хватает только вагонетки, — говорю.

— Из дому что-нибудь получил? — спрашивает Квашин.

— Нет, — уныло мотаю головой.

В медсанбат нагрянул главный хирург армии Тарковский.

Вылез из машины в папахе, как каланча. Пыхтит. Заметил меня:

— Переезжая сваха… Уже здесь? Доволен?

— Так точно, товарищ полковник.

Провели учебный сбор. Выстроились в шеренгу во дворе: врачи, сестры с санитарными сумками, операционными наборами, биксами; санитары со свернутыми носилками на плечах. Тарковский прошел вдоль ряда.

— В десанте тысячи непредвиденных случаев — всего не учтешь. Главное: уметь действовать не только всем вместе, но и отдельными группами, — сказал он.

Потом начал задавать вопросы. У Петра спросил:

— Как остановить кровотечение, если рана у основания нижней конечности?

Ответил четко.

— Противошоковое средство? — это вопрос Игорю.

— Водка… Грелки. Морфий. Жидкость Тарковского.

Тарковский усмехнулся. Кровезамещающая жидкость — это его нововведение, его конек. Игорь смикитил, специально сказал. Хотя лучше в таком случае раненому перелить кровь.

Проверил и меня:

— Каким швом будете ушивать рану грудной клетки?

— Тройным.

Тарковский не обошел вниманием и санитара Ахада. Все рассмеялись, когда Ахад на вопрос, какое снаряжение он возьмет в десант, крикнул:

— Два носилка, один котилка…

Пошли в операционную. Как будто по заказу, привезли раненого. Тоже подорвался — на мине. Покалечены ноги.

Копылова и я обрабатываем рану. Тарковский шутит с раненым:

— В виноградники, наверное, лазил?

— Никак нет, товарищ полковник. Серого моего хлопушкой подранило у лимана. Помочь ему хотел. И сам вот…

— Серый — конь, что ли?

— Ишачок… Он со мной службу нес и на перевале, и на Малой земле — ящики с патронами доставляли, продукты. Понятливый. Как только бомбежка начнется, кричу ему: «Ложись!» — и сразу ложится. Потом: «Отбой» — поднимается…

Операция прошла хорошо.

…Лежим с Игорем на тюфяках с открытыми глазами. В окошке мерцают звезды. Шурудят в углу крысы. Игорь, задрав ноги на подоконник, курит. У него полуметровый мундштук из камышины. И эти, словно приклеенные, косые бачки. Оригинал!

Перед сном любим почитать, поболтать.

Перелистываю «Севастопольские письма» Пирогова.

«7 апреля 1855 г. Погода здесь хороша. Перед нашим окном расцвела акация. Провожу день и ночь на перевязочном пункте в дворянском собрании. В танцевальном зале лежат сотни ампутированных, а на хорах и биллиарде помещены корпия и бинты…»

Думаю, сколько раненых спас Пирогов от верной гибели.

Наркоз, сортировку, гипсовую повязку он впервые широко применил в осажденном Севастополе.

С лимана доносится трескучее кряканье деркача. Какая-то неведомая птица тянет-жалуется: «уит-уит-уит».

Игорь, причмокивая, блаженно втягивает дым от папиросы.

— А наш замполит толково выступала, — говорит он.

— Молодец…

— Женщина — мечта… — Он привстает. — «Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными Эос…» Первый раз такого политрука встречаю… В Новороссийске, на Малой земле была… Сама — историк.

Говорим о вчерашней политбеседе. Ее проводила Чувела. Немного волновалась — нужно, не нужно — все поглядывала на свои большие мужские часы на руке. А рука у нее тонкая. Белые-белые зубы. Нос с горбинкой. Красива, ничего не скажешь. Такая любого захватит, сагитирует.

Ожидали обычную политинформацию. А она преподнесла блестящий этюд из бурной истории Керченского полуострова! Рассказывала о римлянах, гуннах, турках, заливавших берега Черного и Азовского морей кровью наших пращуров.

И о лихих запорожцах… Адмирале Ушакове… Не очень далекой гражданской войне.

Затем по-деловому обрисовала сегодняшнюю обстановку в Крыму. На Крымском полуострове сейчас отрезаны немецко-румынские группировки 17-й и 6-й армий. Войска 4-го Украинского фронта сидят на Перекопском и Чонгарском перешейках.

Енекке — главнокомандующий немецко-румынскими войсками заверяет, что Крым он никогда не сдаст. «Krim — unbezwinbare Festung!» [1] Но пусть лучше генерал-полковник вспомнит Сталинград — как он едва ноги унес из сталинградского котла…

— Енекке считается лучшим фортификатором в Германии, — замечаю я.

— Лучшим не лучшим, а его «Голубая линия» лопнула, — говорит Игорь… — Немцы в Крыму, как в мышеловке…

Во дворе заурчала въехавшая машина.

— Наша?

Игорь лежит ближе к двери, поворачивает голову.

— Наверное, из полка.

Последнее время часто приезжают из полков в аптеку за медикаментами.

— Мостовой, Савелий, — доносится резкий голос со двора. — Побыстрей!

Прислушиваюсь. Очень знакомая интонация голоса.

Встаю, выхожу во двор. Темно. Кто-то, кряхтя, тащит громадный тюк.

Зажигаю фонарик. Не может быть! Передо мной Колька… Горелов Колька! Он бросает тюк на землю. Трясем друг друга, радостно смеясь.

— Живой, черт, — кричу я… — Что же ты раньше не появлялся?

— Как?.. Я уже сюда два раза с аптекарем Савелием приезжал! — И с гордостью спешит сообщить: — Меня, брат ты мой, контузило на Малой. Засыпало землей. Я тебе потом все расскажу.

— И меня осколком… У Волчьих ворот.

Колька уже старший лейтенант. Полевые широкие погоны, портупея, значок гвардейский. Вояка! Только волосы по-прежнему студенческие, длинные, как у молодого Горького.

— Ромку — «могло быть хуже» не встречал? — спрашиваю. — Ведь его тоже на Малую направили.