Происхождение - Леки Энн. Страница 49

— Большинство, — вставило Гарал Кет.

— Терпение, Гарал Кет. Именно это я собиралась сказать дальше. Модификации неидеальны, и некоторые люди все равно не могут жить в нашем мире. Но то же происходит и с икринками, и с вылупившимся молодняком. Откладываются тысячи икринок, а выживают единицы. В тот день, когда я вылупилась, у меня были тысячи согнездников. Через несколько дней осталось лишь несколько сотен, только двенадцать дожили до зрелости, но двое из них так и не смогли уйти на глубину.

— Но… у людей все по–другому, посол, — сказала Ингрей.

— Да, у людей по–другому. За молодняком нужно ухаживать много лет, заботиться о них, кормить, учить, прежде чем они уплывут из гнезда. А еще молодняк, о котором ты заботишься, может оказаться твоими согнездниками. Странно и извращенно, да. Но так бывает у людей. Нельзя оставлять своих согнездников до самой смерти, нельзя позволять, чтобы кто–нибудь съел их. Если молодая особь заботится лишь о собственном выживании, она не превратится во взрослого, на которого можно будет положиться, и если весь молодняк будет вести себя именно так, то вряд ли кто–то из них выживет. Модификации несовершенны, поэтому некоторые особи из человеческого молодняка не могут остаться. Но все равно они — наши согнездники. Они не могут остаться, но мы не высылаем их из мира. Как можно поступить так с согнездником? Поэтому люди-Гек построили особое место на краю мира, и в нем этот молодняк может жить и даже приносить пользу.

— У Тика не выросли жабры, — заметило Гарал. — Это он нам сказал.

— Я поступила неправильно. Я должна сказать Тику Уйсину: «Прости меня, Тик Уйсин». — Посол замолчала, слышался лишь плеск воды, отдававшийся эхом от голых стен.

— Что вы сделали? — наконец спросила Ингрей.

— Мой согнездник, который выжил и смог вместе со мной уйти на глубину, был человеком-Гек. Его дочь — мать Тика Уйсина. Она не моя согнездница, но она согнездница моего согнездника. Вы понимаете? Даже несмотря на то что она не моя согнездница и у нее свое гнездо, другое, я все равно ощущаю с ней родство. Мой согнездник — человек, и я люблю его дочь, потому что он ее любит. А люди горюют о своем молодняке, если их потомство не выживает, и когда ее потомок, пусть даже один, не смог уйти на глубину, чтобы там выжить, я горевала вместе с ней. Вы понимаете? Мы изменили людей, чтобы они смогли жить в мире, а люди изменили нас. Не знаю, стоило ли нам разрешать им оставаться в нашем мире. Я не знаю. Но она продолжала горевать. Один раз, второй, третий. Вы понимаете? Если молодняк не умеет как следует плавать, то лучше отправить его на край мира. Потому что там он хотя бы сможет выжить, и она не будет так сильно горевать. В первый же день, когда она показала мне Тика, я поняла, что он тоже не выживет, если попытается уйти на глубину. С ним случится то же, что и со всем остальным ее молодняком. Вы понимаете?

— Не совсем, — призналась Ингрей. То, что она услышала, ее ужаснуло, хотя она и половины сказанного не поняла. Она испугалась, хоть и сама не знала почему. — Я не понимаю.

— Вы это сделали, — сказало Гарал. — Каким–то образом вы сделали так, что у Тика не выросли жабры.

— Я это сделала. Поступила неправильно, но если бы я этого не сделала, то Тик Уйсин ушел бы на глубину, но не смог бы выжить, нырнув. Если бы я позволила ему нырнуть, он бы погиб. Я это сделала, чтобы он выжил в нашем мире. Но затем он угнал корабли и ушел из мира. Только он мог совершить такое. Гек бы так не поступил. Но он бы не выжил, нырнув в глубину. Нет. Не выжил. — Она немного помолчала и добавила: — Его мать горевала. Мой согнездник горевал. Кто может жить вне мира? Лишь те существа, которые всегда там жили, но все они полны горя, боли и смерти. Чтобы принять участие в конклаве, я покинула мир, сделала то, что требовалось, и вернулась в мир. Мне совсем не хотелось находиться вне мира, мне пришлось сделать это, чтобы не пустить к нам чужаков. Я вернулась в мир при первой возможности. И в этот раз собиралась сделать то же самое. Но мы увидели наш корабль, я подумала, что, возможно, найду Тика Уйсина и смогу вернуть его. Тогда, возвратившись в мир, он больше не будет испытывать постоянные боль и страдания, и мать его перестанет горевать. Но Тик Уйсин всегда был упрямцем. Всегда! С тех пор когда был еще личинкой.

Бесформенная туша побледнела, на миг погрузилась в воду и снова выползла на бортик. С нее стекали струи воды.

— Наверное, я тоже упрямая. Немного.

— Совсем чуть–чуть, — вставила Ингрей. Гарал промолчало, и Ингрей решила, что лучше не смотреть на выражение его лица.

— Да. Я пошла за ним, подумала, что, возможно, испытывая боль и страдания, окруженный горем и смертью, он ведет себя не так, как должен. Неправильно, если он поступает так из–за того, что я сделала с ним. Поэтому я и прилетела сюда. Мне страшно, мне не нравится находиться вдали от мира, что может быть ужаснее. Но я смотрю, я вижу. Я слушаю, я слышу. Ты очень странная, человек Ингрей, но, похоже, ты не живешь в постоянной боли и печали. Нет, ты плаваешь здесь так, словно это твой мир, ведешь очень странную жизнь, словно она хорошая и правильная. И тогда я подумала: а может, люди пришли к нам отсюда? Они вылупились вне нашего мира, и здесь их родные воды. Неужели мы поступаем неправильно, удерживая молодняк на краю мира?

— Думаю, что многие из них счастливы в вашем мире, — сказало Гарал. — Все–таки там их дом.

— Но не все счастливы, Гарал Кет. Не все. И до сих пор я даже не думала, что кому–то может нравиться жить за пределами мира. Теперь я об этом думаю. Поэтому и говорю с вами. Мне нужно кое–что сказать Тику Уйсину, но вряд ли он согласится встретиться и поговорить со мной. А вы, Гарал Кет и Ингрей Аскольд, вы — друзья Тика Уйсина. Передайте ему, что если он не хочет возвращаться на Гек, то я признаю, что он — человек, и не буду больше считать его подданным Гек. Скажите, что я прошу прощения. Скажите еще, что он может вернуться на край мира, если захочет, даже не будучи Гек, и что мне нет дела до кораблей, я забочусь лишь о его благополучии. Если ему нравится за пределами мира, то я рада за него. Я расскажу его матери, что у него все хорошо, что он плавает в водах, которые намного больше подходят ему, что у него есть друзья, и, может, тогда она перестанет горевать. Вы передадите все это Тику Уйсину?

— Я… — Ингрей запнулась, не сразу найдясь, что ответить. — Думаю, будет лучше, если вы сами сообщите ему об этом, посол. Возможно, он не захочет говорить с вами и… — Она снова запнулась. Да и что тут скажешь? В дипломатических протоколах такие случаи не прописаны.

— Я и сама не захотела бы разговаривать с собой, — ответила посол.

— Вы сказали, что готовы оставить его в покое, — продолжила Ингрей, ободренная ее неожиданной откровенностью. — Но вы поступаете вопреки своим словам. Теперь вы попросите нас найти его и привести к вам. Думаю, что вам лучше отправить ему письмо и все в нем объяснить, и тогда он сам решит, выслушать вас или нет. Перестаньте искать с ним встречи до тех пор, пока он сам не захочет поговорить с вами.

Повисла тишина. Ингрей поняла, что сжимает в руках замызганные, измятые в скафандре юбки. А еще что до смерти устала. И проголодалась. И нуждалась в хорошей ванне. Шпильки ее остались в кармане скафандра, она так намучалась в нем и потом обрадовалась, когда сняла его, что обо всем позабыла. Гарал молча сидело рядом, такое же измученное, но не выдавало этого ни словом, ни жестом.

— Неприятно слышать такое, человек Ингрей. Но я об этом подумаю. Подумаю. Гарал Кет, ты — Гек. Если хочешь, можешь оставаться за пределами мира. Дома мне придется каким–то образом объяснить все это своему народу, раньше о таком мы не думали, но теперь придется ради молодняка, живущего на краю мира.

— Спасибо, посол, — ответило Гарал.

— Не нарушай соглашение! — наставительно сказала посол. — Ты должен изучить его положения и никогда не нарушать их. Соглашение позволяет не пускать в наш мир чужаков. Ингрей Аскольд, я не понимаю, что происходит на станции, но думаю, если ты покинешь корабль прямо сейчас, то можешь подвергнуться опасности. Здесь есть вода и еда, подходящие для людей. Есть место для сна. Я подумаю, и позже мы еще поговорим.