Моё Золотое руно (СИ) - Гордиенко Екатерина Сергеевна. Страница 21

— Мам, а долго еще? — Прорезал тишину нетерпеливый голос. — Когда уже пойдем отсюда.

Я улыбнулся уголками губ. Как же я понимаю тебя, сынок. Сейчас самое время нырнуть за морским ежом, саженками доплыть до скалы, чтобы ножиком сковырнуть со склизского камня приросших к нему петалиди или, изловив пару барабулек, изжарить ее на углях в куске расколотой черепицы. И воротник, наверное, трет шею…

Спросить насчет воротника я не успел.

— Идем, Тесей.

Крепко держа нашего сына за руку, Медея прошла мимо меня. Затем повернулись и пошли в другую сторону Анастас Ангелис под руку с женой. На вершине лестницы остались только братья, я же стоял внизу, у ее подножия. А между нами снова тек неспешный людской поток.

Степенные — и не скажешь, что пару дней назад махались стульями в таверне — листригоны с черными шелковыми усами. Их жены в синих сарафанах и белоснежный батистовых блузах. Ахейские демиурги и геоморы в полосатых рубашках и шелковых жилетах. Евпатриды, в дорогих костюмах с галстуками и золотыми булавками.

Ни один из них больше не удостоил меня взглядом. С этой минуты для Ламоса меня не стало.

По всем правилам мужской логики, сейчас мне имело смысл спрятать голову в задницу и загасить последние проблески сознания. Способ был известен и стоял прямо передо мной — бутылка коньяка «Колхида». Обстановка, кстати, располагала: пить под виноградным навесом в маленьком дворике тети Песи было одно удовольствие.

Я поскреб ногтем скорбно прижмуренного барашка на этикетке и горько рассмеялся. Везде, блин, это Золотое руно. Никуда от него не денешься. А раз так, то и убегать не стоит.

И все же, нужно было как-то собраться с мыслями. Я еще пару минут тупо пялился на бутылку, затем встал и по приставной лестнице поднялся на чердак.

Большая картонная коробка, перевязанная шпагатом, нашлась за фанерными листами, давным-давно заготовленными для ремонта дома. Со дня смерти родителей я в нее не заглядывал. Это был мой персональный ящик Пандоры.

Три потертых на сгибах бумажных треугольника — письма деда, погибшего с Пантикапейским десантом. В детстве я выучил их наизусть, и все равно просил маму почитать мне перед сном.

Крест Святого Георгия на полосатой ленте — это папин прадедушка. Большой конверт с моими детскими вещами — вязаный башмачок, вышитая рубашка и маленький крестильный крест. Мама зачем-то сохранила эти вещи.

Я недолго держал их в руках и откладывал в сторону, пока не добрался до дна коробки, где хранился тяжелый альбом с толстыми картонными страницами, проложенными листами тончайшей кальки. Пара последних страница еще не была заполнена, зато все остальные казались в два раза толще из-за наклеенных с обеих сторон фотографий.

Сначала шли желтоватые твердые дагерротипы — размытые временем лица, выцветшие чернила подписей, стертая краска виньеток. Мужчины и женщины в парадных костюмах, с золотыми цепочками часов и узким кружевом воротничков и манжет.

Затем более поздние снимки сельских свадеб, именин, крестин, сделанные заезжими фотографами. Военные фотографии с молодцеватыми гвардии рядовыми, выстроившимися в два ряда — все, как на подбор, с лихими чубами из-под фуражек, со щеголеватыми усиками, с новенькими Георгиями на груди.

Пристально вглядываясь, я легко распознавал семейные черты Нафтисов — тяжелые мягко вьющиеся волосы, прямые носы, широко посаженные глаза. Мальчик лет шести в темном матросском костюме и настоящей бескозырке, смотрел на меня синими глазами другого парнишки, которого я так ненасытно и жадно рассматривал сегодня на городской площади — Тесея, моего сына. Сходство этого парнишки с моим отцом в первым момент вызывало оторопь.

— Ну, так шо? Ты уходишь, слава Богу, или остаёшься, не дай Бог?

Я чуть не подпрыгнул на стуле. Надо мной стояла тетя Песя, хорошо «освеженная» сливовой наливкой и в самом «военном настроении».

— Нет, просто смотрю.

— Да? — Не поверила она. — А шо тогда ты пьешь?

— Да не пью я, передумал.

— Ой, Ясон, не морочь мне то место, где спина теряет свое благородное название. Чтобы у тебя были проблемы и ты не выпил?

— Смотрите, тетя Песя — бутылка даже не распечатана.

Когда мадам Фельдман собиралась сказать, что она себе думает, предъявлять любые доказательства своей невиновности было бесполезно.

— Так и что я на нее смотреть буду? Распечатывай уже.

Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, она проковыляла в дом и через несколько минут вернулась уже в халате, но с большими стопками и тарелкой маринованной тюльки, которую у нас по неизвестной причине почему-то именовали сардельками.

Учитывая все ранее ею выпитое, я попытался налить всего на палец, но после строгого взгляда из-под насупленных бровей, набулькал тете Песе полстопки. Прикоснуться моим стеклом к своему она не позволила:

— Помянем мою семью и соседей, — серьезно произнесла она. — Мамеле, татеши, мейн клейн брадер Ося. И Берковичей, и Шмуэлей и Михаэля Залмансона. Он обещал, что когда вырастет, женится на мне и будет катать на лодке. Он хорошо рассказывал майсы, этот Михаэль, и у меня таки было немножечко нахэс (11). Пей, Ясон.

Выпили, закусывать не стали. Как я наполняю вторую стопку, тетя Песя уже не следила. Она мне доверяла.

Но и на поставленный перед ней коньяк тоже внимания не обратила.

— А вот теперь слушай внимательно тетю Песю и клади мои слова себе в уши. — Торжественно начала он.

Ну, началось. Я покорно опустил голову.

— Разве я так тебя учила, чтобы бросать своих детей, а?

— Тетя, Песя, разве я знал?

— Медея, такая хорошая мэйделе (12), а ты так с ней поступил, что кроме зительворт (13) я за тебя ничего сказать не могу.

— Да, тетя Песя.

— Бедная девочка одна восемь лет воспитывала эйнгл (14). Она не женилась за очень богатого ювелира, который хотел всю жизнь носить ее на руках и сдувать пылинки.

Я насторожился. Что за ювелир? Передо мной стоял почти полный стаканчик коньяка, но почему-то захотелось крови.

— И за сына старого Шнайдера не пошла, хоть он такой хороший юнгерман (15).

Кулаки под столом сжались сами собой.

— И ни разу не пошла с гелибе (16) на шпацир (17). — А вот это правильно, по-моему. — Не-е-ет, она всю жизнь надрывалась, шоби Тесей стал приличным человеком. И шо?

— Что?

Я не утратил умения вовремя подавать реплики тете Песе. Вероятно, сказывались годы тренировок.

— Он таки вырос хороший и красивый юнге. И вот ты его увидел! И теперь хочешь ехать обратно, чтобы гулять со всякими биксами и пить шмурдяку!

Что?!

— Я никуда ехать не собираюсь!

Но тетя Песя уже закусила удила:

— И теперь ты смотришь на меня своими бесстыжими зенками и говоришь, что плевать ты хотел на его молодые слезы.

— Это неправда, тетя Песя.

— Хорошую моду себе взял — бросать родных детей!

— Я его не бросаю!

— Ой, не делай мне мозги, шлимазл. Через таких, как ты, родина таки может стать матерью. Фира Зильберштейн уже полдня бегает по городу и говорит за тебя.

Эта старая идиотка еще жива?

— Что она говорит?

— Вей зи мир! (18). Она базлает, что ты собрал вещи и хочешь драпать, как жулик с привоза.

Слова у меня внезапно кончились, так что я обиженно уставился на тетю Песю в поисках аргументов. Конечно, мое возмущенное лицо ее не убедило.

— Что вылупился? Мне до сраки твои сини очи! Бонвояяяяж!

Пришлось наконец грохнуть кулаком по столу.

— Тетя Песя, где вы наслушались этих глупостев… тьфу… этой туфты? Ваша Фира Зильберштейн всю жизнь врет, как зеленая лошадь. Я никуда не еду! Понятно? — Я перегнулся через стол и ткнул пальцем ей в нос. — Я остаюсь жить в Ламосе! Ясно? У меня здесь сын и любимая женщина. И что бы она там себе ни думала, мы поженимся и будем вместе растить нашего сына. Повторить?

— Ну, зачем же повторять? — Совершенно нормальным голосом сказала тете Песя. — Я не глухая. Я так Фире и сказала, что она брешет, а я на ее мнение даже не высморкаюсь. Чего ждешь? — Она взяла свой коньяк и строго посмотрела на меня: — Когда остынет?