Сказки-секунды. Высматривая мага (СИ) - Степанова Дарина. Страница 5

Она прислонилась к ледяному турнику. По позвоночнику пробежали мурашки. От холода, сказала она себе. От холода.

Она рассеянно вглядывалась в темноту. По дуге дороги сновали фигуры, но они её не касались. Они не были врагами — сейчас. Может быть, шпионы. Но её не видно, пока она не зажгла фонарь. Её не заметить. Её не найти.

Снова шорох гравия, голоса. Люди подходили сзади, но она не обернулась. Застыла, прижавшись к старому турнику, на стволе которого отсвечивали фонарные и блики. Подняла глаза на окна корпуса — близкие, светло-жёлтые. Верхние этажи даже не закрыли ставнями. Ждали тихой ночи. Тени — не враги. Сейчас.

Люди остановились в паре шагов. Говорили негромко, больше жестикулировали. Не невидимые. Но мастера. Издалека их тоже не найти. Если бы они не подошли так близко… Она запустила руку в карман и с ужасом поняла: тонкой чёрной пластинки нет. Отчётливо вспомнила, как прошлой ночью, вернувшись, выложила её, оставила на столе у кровати. В корпусе можно было не бояться. Но теперь…

У неё были лишь фонарь, тишина и темнота. И долгая дорога до корпуса. И — главное — силы и хладнокровие, чтобы её пройти. Особенно хладнокровие.

Голоса удалились, но на смену, минуту спустя, пришли другие. Громче, жёстче. Враги, безошибочно определила она. Молчать и не шевелиться. Притаиться. Тень.

Шуршал гравий. Она дрожала, как листья над её головой. Луны не было. Только розовые холодные фонари за оградой деревьев. На дороге.

Она стояла в тёмной полосе, между дорогой и корпусом, в самом опасном месте. Пережидала голоса. Наконец они удалились.

Она не вздохнула, но не перестала дрожать. Двинулась вниз по склону, прочь от корпуса — обогнуть тёмную полосу посадок, вновь подняться, с другой стороны, и выйти к освещённому, надёжному крыльцу. Всего-то сотня-другая шагов. Справится.

Включить фонарь всё-таки пришлось. Широкий круг света выхватил сначала почки и литься под ногами, потом, поднявшись, скользнул по ветвям, вершинам далёких высоток. Уверенней осветил дорогу вперёд, спуск, сухую траву и чёрные одуванчики. Она заулыбалась. Она, как всегда, владела этим кусочком света. Свет был — жизнь.

Она шла по мягкой земле и бросала круглый свет то на кроны, то на стены соседнего заброшенного корпуса — в его разбитых окнах метались тени. Осветились кроны — и листья стали не чёрными, а серыми. Осветились стёкла — и свет отразился, раздробившись. Увлёкшись, она забыла про путь под ногами. Кроссовок провалилась в мягкую почву. Охнула, перестала шалить и светила строго под ноги.

Из темноты выплыли старые ступени. Вверх, вверх, вверх… Крыльцо было совсем рядом. Спокойно. Вдох. Выдох. Самые опасные метры… Она затаила дыхание и метнулась сквозь темноту последнего отрезка пути. Подошвы ощутили знакомый, гладкий, затёртый бетон. Ладонь — на кожаную обивку внешних дверей. Спокойно.

Свет холла ринулся в ночную темноту. Она выдохнула и неторопливо пересекла нижний ярус. Ещё одни ступени, кто-то навстречу, смутная улыбка, слова приветствия… Да, всё хорошо, всё отлично. Завтра? Выход? Комиссия? Да, помню. Буду. Нет, не иду. Ночь через неделю, помню. Пластинка? При себе, конечно. Всегда при себе.

Коридор третьего яруса. В окне наконец поплыла луна. Ждут тихой ночи, ставни можно не закрывать. Сегодня, засыпая, она будет любоваться луной.

Дёрнула дверь своей комнаты. Вот она, пластинка. Тут же перекочевала в карман.

Она приняла душ, поужинала и села за стол. Выглянула в окно, на турникет, дорогу, стволы и розовые фонари. Внизу, почти у самых стен корпуса, ходили тени. Шуршал гравий. Морозило.

Она отпрянула от стекла и наконец зарыдала от страха. Всё едва не кончилось этой ночью.

Так было каждую ночь. Но разве к этому привыкаешь?

Моё московское

Ты течёшь, как река. Странное название!

На Арбате солнечно, оранжево, закатно. Воробьи, люди, ветви, клоуны и голуби, художники и цыгане. Памятник Окуджаве на нетронутой старой брусчатке, дом-музей Пушкина, хостелы, кофейни, лавчонки… Должно быть, здорово жить здесь — в старой квартирке с увитым зеленью балконом. Вытаскивать по вечерам кресла и глядеть с высоты второго или третьего этажа на арбатский ручей.

Улочка длинная; длинная ровно настолько, сколько нужно, чтобы насладиться, но не устать, впечатлиться, но не пресытиться. Строительные сетки чередуются с видами Парижа на картинах местных пейзажистов, или абстрактными пятнистыми зебрами, или карикатурами певцов и девиц. Сувенирные самовары и пёстрые стенды матрёшек: в цветочек, в горошек, в платочках… Тут же — негр, раздающий рекламки тату-салона. Его соотечественник размахивает купонами на скидку: «Кофе-хаус, вторая чашка бесплатно!».

Пешеходы твои — люди невеликие, каблуками стучат — по делам спешат…

В восьмом часу вечера Арбат накрывает закатом вовсю, улица купается в солнце и ветре, идти на запад невозможно: так слепит глаза. Гуляки прячутся под навесы ресторанчиков и кафе, в прохладные лавчонки, в сумеречные зальчики пивных. Заполняются столики, жарятся на гриле сочные сардельки, сладко пахнет густой фруктовый чай… Арбат пропитан солнцем и перебором струн.

От любови твоей вовсе не излечишься, сорок тысяч других мостовых любя…

Уличные столики, пуфики и плетёные стулья за лёгкими занавесями, цветочные кашпо, музыканты и картины пастелью… Миллион мелодий сливается в особый мотив Арбата.

На крошки в уличных кафе слетаются голуби. Клюют, как настоящие арбатские аристократы, аккуратно и вежливо. К ним, на остатки пшеничных гренок и булочек «му-му», подпрыгивают воробушки — кругленькие наглые чирикалки. Официант полотенцем разгоняет птичью столовую и предлагает столик очередным посетителям. Людской ручей течёт своим чередом…

Разбиваясь о изгибы улочки, рукавами разливаясь по переулкам вдоль арбатских берегов, толпа медленно плывёт вперёд.

Закат гаснет, сумерки красят улицу в серо-сиреневые тона теней, тайн и старых песен, звуки которых становятся всё тише. Ещё несколько шагов, и улица Окуджавы прячется в карте Москвы — звонкая, пёстрая, древняя, каждого — и ничья.

Ах, Арбат, мой Арбат… Никогда до конца не пройти тебя!

А в этой башне — истинное волшебство

Прим.: написано по мотивам мультфильма "Тайна Сухаревой башни" и песни "Истинное волшебство" группы "Немного Нервно".

***

Было то самое зимнее небо, по которому не определишь, день теперь или вечер. Или утро. Грета отодвинула книги, отложила перо и встала из-за стола. Стрелки перескочили с девяти на половину двенадцатого. «Хо-рошо», — подумала Грета, — «пора». Хорошо — оттого что за занятием время пролетело незаметно и с пользой. А пора — пора выйти на улицу, под зимнее морозное небо. Грета распахнула окно; с частых ромбиков переплёта со звоном откололись льдинки. В просторную круглую комнату вошёл свет и свежий, сладкий, снежный воздух. Ещё чуть-чуть, и начнётся снег, поняла Грета. На улицу!

Она накинула поверх голубого платья шубку, взяла рукавицы и, выскользнув, аккуратно притворила дверь. Папеньки не будет до вечера, пусть думают, что она дома.

Путь во двор лежал через чердак и вниз, по длинной лестнице; за ней — коридор с вереницей классов. Теперь у кадетов горячее время, на носу экзамены. Грета усмехнулась: свои экзамены она сдала на той неделе, папенька остался доволен. Теперь — отдыхать, радоваться до самого Рождества и дальше, вплоть до папенькиного отъезда. Но мысль о разлуке была грустной, и думать об этом посреди радостного снега и близкого праздника не хотелось. К тому же — когда ещё то будет! Грета решительно распахнула входную дверь и соскочила о ступеней.

Ох и славно хрустит под ногами снежок! Грета надела рукавицы и, подхватив полы шубки, побежала через двор к воротам, а там — на улицу. Уличный весёлый шум, торговая суета, цветные платки и горячие самовары прямо на прилавках… Грета любила, набегавшись, замёрзнув, выпить душистого чаю с бубликом прямо на улице, но сегодня бегать было некогда. Грета, как вышла со двора, стала неторопливой и степенной: прошагала вдоль торговых рядов, миновала церковь, оставила позади богатые купеческие дома и вышла к маленьким избёнкам на краю слободки. Прямо за ними, сливаясь с изгородью крайнего домика, начиналась городьба вокруг селения. Грета аккуратно, стараясь не зацепиться, перелезла через неё и ухнула в сугроб аж по пояс.