Сказки-секунды. Высматривая мага (СИ) - Степанова Дарина. Страница 6

— Ох, блинчики-блины! — досадливо воскликнула она, вылезая из сугроба. В сапожки (Гретова гордость: красные, искры на подковках, папенькин подарок!) набилось снегу, чулки промокли, а до опушки идти и идти, да потом ещё возвращаться домой! Грета нахмурилась — совсем как папенька, когда у него не выходит с расчётами — и быстро зашагала дальше, по узкой тропке к опушке леса.

Незаметно с неба посыпались мелкие белые мушки. Кружились, опускались на плечи и на капюшон, радовали глаз. Грета высунула язык и ловила их: сладкие, холодные, тут же тающие. Чудо как хорошо зимой!

Наконец тропинка привела её к первым деревьям. За тонкими стволами осин и берёз виднелась маленькая ладная избушка. Было хоть и пасмурно, но светло, однако в окошке горел свет. Грета сошла с тропинки и, высоко поднимая ноги, добежала до крыльца. Постучав дважды, подождала и стукнула снова. Внутри завозились, звякнула цепочка, зашуршали половики.

— Грета?

— Это я, — тихонько ответила Грета в щёлочку.

— Зайди, Греточка, выпьем чаёчку! У меня пирожки маковые в печке!

— Некогда, некогда, извините, хозяюшка, — вежливо отказалась Грета. — Мне бы только забрать, что папенька велел.

— Ну-ка, ну-ка, — приговаривала сухонькая старушка, впуская её в сени и рассматривая листок, что Грета вынула из-за пазухи. — Да, да… ой, хитрец… Ой, молодец!

— Кто молодец? — осторожно поинтересовалась она.

— Папенька твой. Ай да молодец, ай да придумал! Почитай, и не придётся в детинец перебираться, и тут перезимую…

— А отчего бы не перебраться? — осмелев, спросила Грета. — Там и веселей, и к базару ближе, и к князю…

Грета, хоть была мала, вслед за папенькой не жаловала князя. Люди говорили: с князем безопасней, сытней да занятней. Но для неё не было места безопасней мансарды в Башне, не было еды вкусней, чем чай с маковыми сушками у окошка ввечеру и не было занятия интересней, нежели следить за папенькиной работой.

Работал он в своей мастерской, но скрываться от Греты не мог да и не хотел. Мастерская его — всего лишь стол, шкаф, верстак да полки в круглой комнате. Зато какой стол, какой шкаф! На столе — миллион диковин, вроде металлических игрушек, пружин, стеклянных шаров, внутри которых — целые города! А в шкафу книги и книги, в разноцветных кожаных переплётах, тиснёные, в металлических оправах, с чужеземными словами на корешках… Грета и букв-то таких не знает пока, но папенька обещал научить, ежели она и дальше будет в учении поспевать, а то и опережать кадетов. Кадеты эти — вечная суета и Гретова досада: всё норовят ухмыльнуться да посмеяться над ней. В глаза не смеют — пусть кто попробует обидеть дочь придворного звездочея-ювелира! — но за спиной… И снежком кинут, и вслед засвистят, ежели она одна куда идёт… Ох и злюки! Но Грете они ни по чём, её учителя всегда кадетам в пример ставят, хоть те и старше, и учатся дольше, и отцы у них военного звания. Но и её папа — слуга государев, офицер. Только сейчас занят другим. Изучает созвездия, законы, по которым движутся планеты, составляет точные звёздные карты. Они нужны для навигации кораблей, а потому не может быть ни единой ошибочки! Грета никогда не отвлекает папеньку, когда он за звёздной работой. Если он занимается ювелирным делом или пишет, лезть к нему с вопросами тоже не следует. Но зато когда он что-нибудь мастерит, выпиливает, выжигает, прилаживает, скрепляет и чинит — Грете простор! Можно спрашивать папеньку о чём угодно: хоть почему солнце так далеко, а греет, хоть отчего кадеты и гимназисты из Заовражика такие вздорные. Но больше всего папенька любит, когда она спрашивает его о шестерёнках, механизмах, ходиках, якорьках. Он доволен, когда Грета, примостившись рядом, внимательно смотрит его работу, разглядывает, взвешивая на ладони, винтики и медные пластинки, просит рассказать, отчего часы ходят или как замок без ключа отпереть.

— Свой дом завсегда милее. Тесно в детинце, тесно в слободке. В одной Баше вашей и есть простор… Ну да далече глядеть — шубу летом надеть. Спеши, Грета, домой, бо, чую, папенька твой скоро вернётся. Успеешь чайку ему заварить? — лукаво подмигнула старушка и протянула ей свёрток холста. Грета знала: в этом холсте — деревянная шкатулка, в которой папенькины склянки да банки, шестерёнки да мензурки. Заглядывать в шкатулку ей настрого запрещалось, если только с папенькиного позволения да из-за его плеча.

Грета забрала шкатулку, поблагодарила, надела рукавицы и вышла на порог. Снег повалил тугой стеною, плотный, белый-белый, так что и не различишь, где берёза, а где снегопад.

— Иди аккуратно, да поторапливайся, темнеет нынче рано.

— Хорошо. До свидания!

— До свидания, Грета. Завтра не забегай, и на той неделе тоже. Нечего пока передать. А вот под Рождество, пожалуй, жду тебя. А то и вместе с папой заглядывай.

— Ладно! — крикнула Грета уже издалека, с тропинки, прицелившись на слободку и поспешая со всех ног. Мокрый снег в сапогах морозил ноги, снежинки залетали в рукава, ветер раздувал подол. К тому же тучи затянули небо, облака стали тёмными, седыми — вот-вот начнётся метель, а с ней не шути. До слободки бы добраться, а там уж как-нибудь…

Едва она миновала обледенелую городьбу, как непогода разыгралась вовсю. На улицах уже не было весёлой суеты, не резвились редкие снежинки. Люди торопливо прятались по домам, запирали двери, захлопывали ставни. Колдовская метель начиналась.

Грета юркнула в Башню. Площадь перед ней ещё не замело, но лавочки первого этажа были закрыты. В вышине уютно и надёжно светились окна классов, раскачивался, разгораясь над входом, цветной фонарь. В самом верху широкое окно (отсюда казавшееся узеньким чердачным) со стеклянными ромбами в переплёте отражало белые высокие снежные тучи. Вздохнув, Грета потихоньку, оберегая шкатулку, поднялась по лестнице, миновала коридор (в классах жужжали лампы, скрипели перья) и пробралась к себе. Папеньки ещё не было.

«В метель попадёт», — с жалостью подумала она и поставила самовар. Шкатулку Грета спрятала во второй ящик шкафа. В первый ей заглядывать запрещалось. Ни под каким видом, говорил папенька. Ни под каким видом, Гришенька моя.

Зашипел самовар, вызрела в маленьком чайничке заварка, разрумянились в тепле бублики и ватрушки, а папеньки всё не было. Грета сидела у окна, приоткрыв створку, слушала, как воет метель, как в пустоте внизу мечутся снежные вихри. Не впервой было ей оставаться одной на ночь, в Башне она ничего не боялась, боялась только за папеньку. Где он теперь укрылся? Где пережидает метель?

Грета засветила узорные фонари под потолком и села к столу, взялась за книжки. Но не за свои, ученические, а за иностранные, чужеземные тома. Навигация, астрография, кораблестроение… Странные и красивые слова были в этих книгах. Улыбаясь, Грета склонилась над рисунком фрегата, провела пальчиков по объёмистым, вздутым ветром парусам. Представила огромное море, такое большое, что ещё больше и белее нынешней метели. А по нему, качаясь, плывут красные корабли, плывут прямо к солнцу… Покачиваются, вздыхают на волнах, не боятся ни штормов, ни снегов. Грета и сама вздохнула, да не заметила, как уснула.

— Гришка, просыпайся. Иди в кроватку. За полночь на дворе. Иди, Гришенька, умойся да ложись спать.

Грета приоткрыла глаза. Рядом с ней, на столе, теплилась венецианская лампа (папенька привёз к началу её учёбы), но в комнате было темно. Сквозь стекло с чистого чёрного неба глядела бело-жёлтая, как головка сыра, луна.

— Папенька! Где ж ты был так долго? Я тебе от Маремьяны всё, что велено, принесла…

— Я уж видел. Задержался, прости, сердечко моё. Задержался…

— Задержался или задержали? — проницательно спросила Грета.

— Ох ты, Гришка! Не заговаривай меня, давай лучше ужинать. Ну-ка, хозяюшка, ставь заново самовар, он уже остыл совсем.

Грета поставила самовар, побежала в кладовую за вареньем, достала чашки, блестящие ложки (сама начистила!), выложила на блюдца пряники и джем. Тугая струя побежала из самовара в фарфоровые, тоже из Венеции, чашки.