На главном направлении (Повести и очерки) - Падерин Иван Григорьевич. Страница 21

У нас патронный голод, большой недостаток продуктов питания. Крайне мало мин и гранат в боевых расчетах. Орудия прямой наводки и танки — без снарядов.

Вчера вечером Семиков переправился на тот берег. Перед ним была поставлена задача: найти самый лучший катер с опытным экипажем, погрузить патроны и пробиться в Сталинград.

В полночь Семиков сообщил по радио: «Экипаж подобран, патроны и гранаты погружены, через полчаса отчаливаем».

Тотчас же адъютант командующего Григорий Климов и я выбежали к причалу встречать Семикова, чтобы раньше всех сообщить командирам частей радостную весть: есть патроны, гранаты. Ведь нам известно, что фашистские части мечутся в «котле» из стороны в сторону и под напором Донского фронта, наступающего теперь с запада на восток, прижимаются к Сталинграду. Они могут стоптать нас. Их надо остановить перед боевыми порядками наших штурмовых групп огнем пулеметов и гранатами… Остановить и разгромить!

Мы ждали катер с таким нетерпением, с каким голодные ждут куска хлеба. Я, например, не мог стоять на месте и, чтобы не расстраивать Климова своей беготней вдоль берега, залез на кучу рваного железа и арматуры, зацепился полой шинели за какие-то цепкие крючья, застыл, ожидая катера.

Прошел час, другой. Катера не было видно. Он где-то застрял. Начался рассвет. «Теперь все пропало, — подумал я, вглядываясь в редеющую над Волгой темноту. — Еще полчаса, и фашисты прицельным огнем орудий расстреляют катер, если он появится».

Лист горелого железа, оказавшийся под моими ногами, заскрежетал, загремел так, словно на нем кто-то выколачивал трепака: меня лихорадило.

— Капитан Сергеев, ты, кажется, плясать собрался, — сказал мне Климов. — Слезай.

Я не нашел, что ему ответить. Именно в этот момент я увидел катер, на носу которого, как мне показалось, стоял Семиков.

Катер, зажатый льдинами, двигался по течению левого рукава Волги, разделенной островом, что против тракторного завода. Двигался не за счет работы моторов, а по течению, которое выносило его на середину реки. Неужели отказали моторы или это хитрость Семикова, опытного плотогона, который и на этот раз решил использовать силу реки в своих целях? Если это так, то молодец Саша, отметил я. Но почему он медлит? Уже пора, пора пускать моторы на всю мощь и пробиваться к нашему берегу, пока фашисты не взяли катер на прицел… А он плывет, покачиваясь, спокойно. Спокойно ли?

И по мере того как катер, покачиваясь, приближался к нам, я приседал и покачивался, словно под моими ногами был капитанский мостик мертвого, зажатого во льдах суденышка.

— Выжидают момент, — сказал Климов, оглянувшись в сторону противника.

Наконец по шуршащей поверхности Волги прокатился рокот моторов катера. Мне показалось, что катер стал меньше и собирается нырнуть под лед. И сию же минуту над нашим берегом засвистели мины и снаряды: фашисты открыли огонь по оживающей цели. Около десятка мин и снарядов разорвалось перед катером. Поднялись столбы воды и дыма…

Пожалуй, нет ничего досаднее, как ощущать свою беспомощность.

Я рванулся вниз и повис на цепком железном крючке, от которого забыл отцепиться. Болтая ногами, пытался найти опору, но бесполезно. Сколько пришлось бы мне висеть, я не знаю, если бы в этот момент не раздался мощный залп тяжелых орудий с той стороны Волги. Залп был такой, что задрожала земля. Воздушная волна залпа подкатилась к нашему берегу и будто помогла мне вытряхнуться из шинели. Я удал на землю, как галчонок из гнезда, в одной гимнастерке. Вскочил и бросился вперед. Перепрыгивая с льдины на льдину, бежал встретить катер, который уже приближался к обледенелым закраинам причала.

Катер дымился. Фашистским минометчикам все же удалось подбить его, но расстрелять окончательно им помешали наши артиллеристы с той стороны Волги.

Вот за что мы благодарны огневикам заволжских батарей.

Александра Семикова я встретил на трапе. От взрывов снарядов и мин он был с головы до ног облит водой. Обледенелая шинель на нем стояла колом.

Я — в одной гимнастерке, он — в ледяной шинели, но мы не замечали холода: боеприпасы получены!

Мое дело — сбор информации — облегчилось. Правда, связь все еще часто рвется, но настроение людей приподнятое и сообщать Родине о том, что у нас, в Сталинграде, теперь не отступают, а, наоборот, шаг за шагом продвигаются вперед, куда приятнее. Часто я прямо в батальонах беру нужные мне материалы. Узел связи по-прежнему вне очереди принимает наши телеграфные донесения.

Каждый день по два-три раза хожу туда, где назревают те или иные интересные события.

Мои записи пестрят заметками о подвигах советских людей в эти дни.

Сын сталинградского рабочего, ученик девятого класса, шестнадцатилетний комсомолец Василий Шереметьев грудью закрыл амбразуру дота, устроенного в подвале, чтобы дать возможность продвинуться группе наших солдат, наступавших на занятый врагами дом.

Пулеметчик Илья Воронов, получив до десятка ран, не разрешил своим товарищам нести его в медпункт:

— Оставьте здесь, наступать надо.

В медпункте, придя в сознание и узнав, что у него на теле много ран, Воронов сказал:

— Теперь я такой же, как Павка Корчагин.

В главной конторе завода «Красный Октябрь» несколько часов шел гранатный бой. Потом он утих. Вдруг послышался неистовый крик. «Кого-то придавило», — подумал я и с группой солдат разведывательной роты бросился туда.

— Вы в ролик, к Пономареву? — спросил нас боец, когда мы по ходам сообщения добрались до конторы.

Я не понял, о каком ролике идет речь, но на всякий случай сказал «да».

— Прыгайте сюда, быстро!

«Ролик» оказался каменной пристройкой конторы. Названа она так потому, что через нее проходит линия высокого напряжения. Проход к пристройке был устроен через окно. Спрыгнув, я почувствовал под ногами что-то мягкое.

— Это фашист… Только что успокоили, — сказал боец, кивнув головой в сторону трупа.

Несколько часов тому назад гарнизон «ролика» состоял из трех человек во главе с сержантом Николаем Пономаревым. Двое суток отбивали они натиск гитлеровцев, вползавших через выломленный простенок.

Живым в «ролике» остался сержант Пономарев. Он стоял на коленях, привалившись плечом к стене. У прохода и на цементном полу пристройки лежало больше десятка убитых врагов.

Мы хотели расспросить о подробностях этой схватки, но Пономареву не до рассказа. Подложив под голову погибшего друга вещевой мешок, он тихо повторял:

— Как же ты оплошал, Вася… Как ты оплошал…

В этот день Пономарев уничтожил из автомата и в рукопашной схватке восемнадцать гитлеровцев. Когда вышли патроны, он отбивался кирпичами, кроил черепа врагов лопатой. Правая рука его была прострелена, ноги пробиты осколками гранаты.

Под вечер в проломе показался еще один гитлеровец, на этот раз офицер. Пономарев подкараулил его, свалил на землю, зажал кисть правой руки и не дал надавить спусковой крючок парабеллума. Боролись долго, пока железные пальцы сержанта не перехватили фашисту дыхание.

Я приказал солдатам отнести Пономарева на медицинский пункт. По дороге, придя в себя, он спросил:

— А ролик не отдали?

— Нет, нет, — ответили ему.

— А соседи наступают?

— Наступают. И очень успешно.

— Вот хорошо…

Я все чаще и чаще заглядываю в блиндаж Вани Крушинина. Быть среди своих однополчан в такое время просто приятно.

Вот и сейчас: вхожу к ним и вижу, что мои однополчане чем-то очень заняты. Ваня Крушинин в центре внимания. Здесь идет открытое партийное собрание. Оружейники и связисты совместно обсуждают свою работу в оборонительных боях, с тем чтобы вернее определить задачи парторганизации на ближайшее время. С докладом выступает парторг Крушинин. Все слушают его внимательно. Я смотрю им в глаза и, кажется, впервые замечаю, что тут все кареглазые. Может, долгая жизнь в огне перекрасила им глаза в этот цвет. Меня радуют такие глаза. Карие и темно-серые постоянно светятся какой-то неистощимой энергией, бодростью, живостью, неутомимостью и дальнозоркостью. Мне не очень нравятся светло-серые — от них всегда веет усталостью, от голубых — недоступной далью, от зеленых — неясностью и наивностью.