Грех содомский - Морской А. А.. Страница 10

— Осторожнее, дети мои, — смеясь, обернулся к ним извозчик, услышав за своею спиною шум возни, вызванный падением седоков. — Этак ваше свадебное путешествие вместо широкой, мягкой кровати отеля закончится узкими койками больницы. А я вас уверяю, что это уже не весело: больница — везде больница. И самый сладкий лекарственный сироп кажется совсем горьким, если он заменяет хороший поцелуй… Берегите ваши руки и ноги друг для друга; вы ими распорядитесь гораздо лучше, чем самый опытный хирург… хе-хе!

Старик мастерски защелкал бичом над головою лошади.

Глебу хотелось расцеловать кучера. Что-то теплое, радостное, мягкое подымалось, заливало грудь. Он уже собрался было что-то ответить старику, как сомнение и выработавшаяся за последний год осторожность остановили его.

— Эх, ты, старикан, — негромко заговорил он по-русски, — если бы ты, милый, знал, из какой Бастилии мы сейчас вырвались, какие стены разрушили и чего это стоит, если бы ты мог понять. А то боюсь я, что ты совсем по-иному заворчишь, узнавши нашу простую, никого не касающуюся и всех волнующую правду…

— Как знать, Глебик! Может быть, он и понял бы и отнесся к нам попросту, по-хорошему… Ведь и наши крестьяне, простые, необразованные, грубые, во многом разбираются лучше, чем так называемые люди общества: полуинтеллигенты, полумещане, получиновники… Но вот мы и приехали. Слава Богу, пора нам отдохнуть…

— Валя, мы займем один номер. Нет, нет, не смотри на меня так. Я предлагаю это, строгий страж моего покоя и здоровья, не из каких иных соображений, как только финансовых. Свои павианские наклонности, ты знаешь, я умею сдерживать. Тебе принадлежит слово благоразумия и увещевания, но на мне почиет благодать послушания… Истинно говорю тебе, мы можем поселиться в одной комнате. В тесноте, да не в обиде. Аминь!

— Ну, ин быть по-вашему, мой молодой, но благоразумный и послушный друг. Тем более, что Ефросинья Тырсова завтра же начнет искать квартиру для себя и своего двоюродного племянника. Следовательно, и тесниться-то нам не придется долго…

Они сошли с фиакра и следили, как швейцар и извозчик снимали их вещи. В это время в нескольких шагах от них раздался оглушительный выстрел, другой и третий: это группа ребятишек зажгла одну за другой петарды. От неожиданности прибывшие вздрогнули так сильно и в глазах их так отчетливо выразилось полное недоумение, что словоохотливый старик-кучер не замедлил объяснить им:

— Это в память канонады, которой были разрушены стены Бастилии… Два дня будут мальчишки забавляться так… Благо, все позволено. Если вы хотите, чтобы вам не мешали после дороги отдохнуть как следует и любить друг друга без помехи, то возьмите себе комнату окнами во двор… Желаю вам хорошо веселиться, покойной ночи!

Пикардины поблагодарили старика и воспользовались его советом.

Прошло шесть лет. Ефросинья Климовна Тырсова, корреспондентка двух больших провинциальных газет и переводчица новых романов и популярно-научных книг, совсем забросила на время свою журнальную работу; она была слишком занята другим. Глеб собирался жениться на молоденькой изящной француженке, окончившей вместе с ним юридический факультет.

За эти шесть лет он успел пройти курс филологического факультета, сдать экзамен на бакалавра и окончить юридический факультет.

Недавно он нанял себе отдельную квартиру, а завтра, после подписания брачного договора, сюда же должна была переехать и его Жульетта.

Два года он ухаживал за нею. Сначала она довольно долго не обращала на него внимания больше, чем на других своих знакомых по факультету, и с присущей ей резвостью, добродушием и неподдельным юмором вышучивала его серьезные, вдумчиво и любовно следящие за нею взоры и детски-наивные, простые объяснения в любви. Затем как-то внезапно переменилась к нему… Словно вдруг поняла что-то такое, чего раньше даже не замечала и не чувствовала, начала прислушиваться к тому, что он говорил ей, стала внимательнее присматриваться к нему… И вот уже с полгода, как они официально объявлены женихом и невестой.

Глеб и Жульетта хотели было обойтись без всяких официальностей, но под влиянием родителей Жульетты, для которых это было очень серьезным и важным обстоятельством, решили подписать свадебный контракт в мэрии.

Валентина Степановна сияла неподдельной радостью, с утра до вечера хлопотала в квартире Глеба, приводя ее в порядок, не доверяя горничной ни малейшей безделушки: ее занимала и радовала всякая мелочь, которая будет служить Глебу и Жульетте.

Всегда бодрая, веселая, с неиссякаемым запасом доброты и желания быть кому-либо полезной, она поражала теперь своею неутомимостью и каким-то светлым, идущим изнутри, льющимся вокруг нее покоем и тихим счастьем.

Наконец, все было чисто, блестело, стояло на своих местах и радовало глаз.

Валентина Степановна в последний раз обошла маленькую квартирку, производя строгий смотр всему ею сделанному. В руках ее была белоснежная салфеточка, которую она собиралась куда-то положить, но забыла.

И, по мере того, как она заканчивала этот свой последний обход, глаза ее тухли, походка становилась медлительнее, все тело вытягивалось в строгую, прямую фигуру замкнувшегося в себе человека. Какое-то странно болезненное чувство овладевало ею: сосало под ложечкой, тягуче давило виски, першило в горле, по спине пробегал нервный холодок.

«Вот все и готово, — подумала и медленно опустилась в кресло Валентина Степановна. — Завтра это гнездышко наполнится веселыми, радостными звуками; раздадутся громкие поцелуи, шумный смех, приглушенные, словно прячущиеся от самих себя слова, начнется новая жизнь!.. Старая ушла. Сделала свое дело и ушла прочь навсегда!..»

Валентина Степановна вдруг с ужасом заметила, как при этой мысли больно сжалось ее сердце и мелко-мелко задрожала в ее руке опрятная салфеточка. Она сжала зубы, напрягла мускулы и насильно представила себе то, что будет здесь завтра. Увидела радостные, возбужденные и немного сконфуженные лица Глеба и Жульетты, их бесконечные объятия, бессчетные поцелуи, их нежную заботливость друг о друге. Бедняжка захотела улыбнуться доброй, сияющей улыбкой, почувствовать мягкую, теплую радость чужого счастья, раствориться в ней — и не смогла.

Плотно сжатые зубы не разжимались, глаза, глядевшие далеко внутрь себя, не лучились, больно сжатое сердце не оттаивало.

— Что же это со мною? Что это, что это? — с ужасом спрашивала себя Валентина Степановна. — Ведь я сама, собственными руками создала то, что есть, и то, что будет… Я была искренна и правдива с собою. И я не каюсь, нет, нет!.. Так должно было быть и так должно было кончиться. Начатое хорошо должно хорошо кончиться… Откуда же во мне чувство ужаса, почему так больно сжимается сердце, куда девалась моя радость за Глеба?..

Ей стало стыдно, противно от промелькнувшей мысли.

— Радуйся же, — попробовала она взять себя в руки. — Отчего же ты не радуешься? Ведь твой сын любит, любим, полон счастья… Он никогда не был так красив, так весел, так полон необъятного желания жить, как сейчас… Любовь и страсть сделали его прекрасным. Радость бурлит, клокочет и в его жилах, почему же ты не разделяешь ее, не чувствуешь ее так же полно, искренне, непосредственно, как он? Почему?.. Неужели глупая, недостойная ревность сумела-таки прокрасться в твое сердце?..

В одни момент Валентина Степановна овладела собою. Широко открыла глаза и полной грудью вздохнула: ей стало снова легко и привычно. Что-то нечистое и злое свалилось с нее, исчезло, как не было. Но улыбка, ее обаятельная улыбка, все еще не появлялась на тонких губах.

— Как это дико, как нелепо… ревную? Нет, нет, я желаю им полного счастья, много, много радостей и наслаждений. Ведь раньше всего я мать и преданный друг, а потом только любящая его женщина… И никогда любовница не станет во мне сильнее матери-друга, никогда не овладеет она моим сердцем, моими желаниями… Я благословляю его любовь к этой другой женщине, я счастлива, да, да, я счастлива за него. И если все-таки сердце мое еще не звучит в унисон с его переживаниями, то это не из зависти, не из ревности к другой женщине. Это сердце матери сжимается в тайной тревоге…