В Крыму (Из записок военного корреспондента) - Холендро Дмитрий Михайлович. Страница 16
За селением Арма-Эли отряд майора Козикова настиг колонну немцев и освободил более ста крымских женщин, которых немцы угоняли в плен.
…Наши люди в далеких тыловых городах горячо радовались каждой победе Красной Армии, трудились для фронта, ожидая родных, мужей, сынов-воинов. Но представьте себе сто советских человек, вырванных на фронтовой дороге из лап рабства, мучений, смерти. Как измерить их радость!
Вот старушка кинулась к майору, едва не упала на дороге — ноги опухли, болят — ее поддержали бойцы. Она обняла майора, заплакала и твердит одно материнское слово:
— Сынок…
Потом вздохнула:
— У меня же два сына на фронте.
— Значит, тоже воюют и придут, — сказал Козиков. — Пришли же мы!..
— Пришли, пришли…
Лицо старушки посветлело.
На рассвете, укладываясь отдохнуть, пока танкам подвезут горючее, Козиков сказал молодому танкисту, водителю машины, на которой он был в бою:
— А все-таки передвигаетесь вы тихо!..
Танкист почувствовал огорчение.
Все танкисты и сам командир группы танков полюбили майора Козикова. Но водитель танка, на котором находился Козиков, считал, что имеет на это право больше других. И больше других он затосковал, когда с майором пришлось расстаться.
Это было после того, как батальон вместе с танками разгромил немцев в Карасубазаре, где Козиков отрезал немцам все пути к отступлению и не меньше трехсот вражеских солдат и офицеров уничтожил, а две тысячи взял в плен. Потом он стремительно пошел вперед, обогнул Симферополь и не захотел остановиться у горных троп, недоступных для танков.
Молодой танкист-водитель думал о том, что, может быть, больше не придется увидеть майора. Но вышло иначе. Танкист увидел майора в Ялте.
— Как же вы оказались здесь, товарищ майор? — спросил танкист. — Даже нас обогнали!
Козиков улыбнулся и ответил, посмотрев на снежный хребет Яйлы:
— Вон оттуда.
Через Яйлу пришел отряд на южное побережье. На веревках спускали бойцы пулеметы с обрывов. Острые камни раздирали до крови ладони. Но отряд перевалил Яйлу и появился в Ялте так внезапно, что немцы приняли его за партизан. Тем более, что партизаны действительно неожиданно нападали отовсюду.
Конец Аутской улицы. Переулок Чехова — великого русского писателя. За железной оградой — белый домик. Кипарисы бросают на него длинные тени. Калитка, которую открывал когда-то Антон Павлович, дорожка к двери. На медной табличке выбиты буквы: А. П. Чехов.
Домик немного пострадал от немецкой бомбардировки. Мы увидели следы осколков на его стенах, в нескольких окнах — острые зубцы разбитых стекол.
Нас встретила радостно взволнованная сестра писателя Мария Павловна Чехова.
— Как хорошо, — сказала она, — что вы пришли, какой светлый день! Ведь они бы все разрушили, если бы вы задержались.
Но Марии Павловне не хочется говорить сегодня о горестях и лишениях, которым она стойко подвергалась, чтобы сохранить дом-музей. Обаятельная в приливе сил, она водит нас — первых посетителей музея Чехова в освобожденной Ялте — по комнатам, где жил писатель. Вот его рабочий столик, на стенах — полотна Левитана, которые принесли в ялтинский домик всю Россию с тихими рощами, кладками через чистые ручьи и таинственные заводи, синим небом, где не утихают песни птиц.
Вот телефон, такой трогательно-старомодный, но по этому телефону Чехов говорил даже с Художественным театром в Москве. Мария Павловна показывает, как он эта делал, подражая его манерам и голосу.
В музей возвращалась жизнь.
В своей комнате Мария Павловна достает из укромного, ей одной известного, места, газету «Известия» довоенного года с большим портретом Иосифа Виссарионовича Сталина. Она спрятала портрет в тот день, когда в Ялту пришли враги. И вот вновь на столике — портрет вождя. Тяжелое, страшное время прошло.
Нам удалось при помощи начальника гарнизона Ялты генерал-майора Горбачева и партизан разыскать техника-строителя, стекольщиков и всех, кто требовался для того, чтобы быстро привести домик Чехова в порядок…
Мария Павловна вышла проводить нас в сад, где яркие блики солнца играли даже в густых, вечно темно-зеленых ветвях кипарисов.
— До свидания, Ялта!
Севастополь, мы идем!
Немцы во многом просчитались, нападая на нашу Родину. Но больше всего просчитались они в оценке советского человека.
На свете нет солдата, который мог бы вынести столько испытаний, сколько вынес советский боец. В огне, перед смертью, в разлуке с родными он, самый стойкий боец, не терял веры в победу.
Нет на свете солдата, который сражался бы за родную землю с такой любовью к ней, как советский боец. Больше всего предан он отчизне-матери.
Нет на свете солдата, который ненавидел бы врага так, как советский боец. Он не прощает зла.
Родина научила нас не бросать слова на ветер. Покидая руины Севастополя, — бессмертного города, который 250 дней сдерживал врага, оставляя родной Севастополь, где на площади, среди огня и дыма, возвышался памятник Ленину, — бойцы клялись:
— Мы вернемся!
…В мае 1944 года под Севастополем, взбираясь по крутой тропинке на высоту, с которой видно было, как дымились скаты Сапун-горы, изрытой немецкими траншеями, и как наши танки шли в атаку на совхоз «Большевик», утонувший в черных клубах сплошных разрывов, я встретил лейтенанта Михаила Владимиренко. На его груди среди других наград была медаль «За оборону Севастополя». Зеленая ленточка выцвела от времени, проведенного в боях и походах.
Лейтенант Владимиренко, стройный, с красивым лицом, выражающим прямоту и упорство, смотрел на Сапун-гору. Рядом с ним стояли два бойца в касках. Он рассказывал им о Севастополе.
Два года эти места жили в его памяти. Теперь они перед ним. Как ни трудно было, он пришел.
— Здравствуй, Севастополь!
Он все помнит. Он за все отомстят.
Вон там, за Балаклавой, он оборонял Севастополь и там пережил день, когда немцы семнадцать раз атаковали горстку его бойцов, и он дрался, как в аду, задыхаясь от гари и усталости, но не отошел ни на шаг.
В последний день обороны города, у Графской пристани, на руках лейтенанта умер красноармеец Панарин, израненный осколками бомб. Он был очень сильным: в рукопашных схватках на Сапун-горе в тот памятный день Панарин убил своим штыком тринадцать гитлеровцев. Тяжело раненный, он отчаянно боролся со смертью и умер с открытыми глазами, как будто до конца хотел видеть Севастополь.
Когда лейтенант думал о Севастополе, перед ним вставал Панарин. Казалось, все это время он говорил:
— Мы с Севастополем ждем вас. — И вот теперь лейтенант Владимиренко рассказывал бойцам своего взвода о Севастополе, о Панарине, чтобы они дрались за город так же, как Панарин, чтобы ничто не могло остановить их.
Высота, на которой стояли два бойца и лейтенант, была опоясана рвами какой-то старой, полуразрушенной крепости. Пришел приказ — цепочкой выдвигаться на исходный рубеж для того, чтобы наступать за танками. Владимиренко надел каску. Бойцы последний раз посмотрели на Сапун-гору, щурясь от ясного солнца, и спрыгнули в ров.
По этому рву, на стенах которого сохранились куски бетона, лейтенант Владимиренко повел свой взвод вперед. Все испытывали радостное возбуждение.
— Ну, вот мы и идем к тебе, Севастополь.
В Севастополе на улице Каманина до войны стоял маленький белый домик. Хозяйкой в нем была бойкая девушка Марийка.
Война вдруг оставила Марийку одну: отец и брат ушли на фронт. Началась осада Севастополя.
По Каманинской все чаще стали проходить раненые. Брели они медленно, превозмогая боль, поддерживая друг друга, и Марийке очень хотелось им помочь, но она не знала, как это сделать.
Однажды у белого домика остановились двое раненых. Это были морские пехотинцы: бушлаты, посеревшие от земли, тельняшки.
Они попросили напиться, Марийка пригласила их в комнату, но они начали шутить, что опоздают на пароход, и не пошли дальше калитки.