В Крыму (Из записок военного корреспондента) - Холендро Дмитрий Михайлович. Страница 5

— Оттуда, оттуда, — ответил ему моряк, который, видно, только что вернулся из рейса, продрог и никак не мог закурить папироску, пока кто-то не подал ему зажженную цыгарку.

Паренек-бронебойщик улыбнулся:

— Он, може, тикал с Тамани в Крым и не втик, а? Кончилась путешествия, фриц?..

Немец, видно, понял, что говорят о нем, и пролопотал:

— Гитлер капут!

Все засмеялись. Шутки бойцов посыпались одна за другой, словно в костер подбросили сухой хворост.

— Видал, он знает, брат, что по-русски говорить, когда надо, — кивнул головой в сторону немца моряк, сплюнул и выругался.

— Дайте вы этому немцу автомат и пустите, попробуйте, он его к животу приставит и будет строчить, пока не издохнет.

Он бы так и сделал, этот тощий обер-ефрейтор. Его руки в русской крови, и он бы снова дрался — от страха за расплату перед людьми, которые рассаживались на катерах, чтобы идти в Крым.

Они ничего не боялись, идя туда, где бой разгорался. Почему?

Они не думали о смерти. Они шли в бой, чтобы вернуться в свои города — целые или разрушенные врагом, отплатив ему за эти разрушения; или в тихий хутор на Украине, где подсолнухи выглядывают из-за плетня: не идет ли хозяин, а, может быть, нет уже ни плетня, ни дома, и растут подсолнухи над пеплом; или в кубанскую станицу, по которой на закате бредет, пыля, стадо, и коровы мычат, а телята тычутся мордами в калитки; или в Грузию, что так далеко за сверкающими горами-ледниками, и солнечное село, над которым звенит песня, рождаясь в зелени сада, так что кажется, будто сами сады поют.

— Ой, кацо, если б слышал ты нашу песню, — сказал товарищу гвардеец Николай Берия, отчаянный автоматчик с черными бровями, разлетевшимися в стороны. Глаза его восторженно засверкали. Он запел. Никто не понимал его слов, но и никто не мешал ему — мечтателю и весельчаку.

И когда снаряд оборвал песню, всем стало даже жаль.

Гвардейцев вместе с Николаем Берия было пять на склоне небольшой высоты, захваченной у врага. Снаряд разорвался рядом и заставил всех пригнуться, комья земли упали на каски.

— Вот, черт, бьет без передышки, — сказал один боец.

Берия посмотрел на гранаты. У всех было по одной. У него две. На берегу Берия стал командиром этих бойцов. Но он разделил гранаты, и никто не сказал ему ни слова, никто не возразил.

Ему верил каждый, как себе. Он заслужил это доверие в бою.

Ночью, высадившись на берег, он один подкрался к немецкому пулемету. Он полз к нему, обдираясь о камни.

Сильно стучало сердце, так сильно, что, казалось, его могут услышать враги.

Берия знал, что уничтожит проклятый пулемет, который сдерживал своим огнем продвижение роты. Берия думал: «Знает ли командир, что это он, Николай Берия, метнет сейчас в немецкий пулемет гранату и, может быть, погибнет, но проложит путь роте, знают ли товарищи? Ну, пусть даже и не знают. Как хорошо думать, что он может это сделать и сделает сейчас». Бросок!

Из траншеи среди камней вырвался сноп огня. Немецкий пулемет смолк. Берия вскочил с автоматом в руках.

Он начал простреливать траншею, потом прыгнул в нее и побежал, закричав «ура». Это был победный клич бойца.

Сколько голосов во тьме подхватило его!

Гвардейцы взяли высоту. Здесь, на скатах, обращенных к немцам, к Николаю Берия и присоединились четыре бойца. Они отразили три попытки немцев вновь овладеть высотой.

…Немцы после короткого артиллерийского налета приближались к высотке четвертый раз.

— Друзья! — крикнул Берия. — Гвардейцы не привыкли ждать. Вперед!

Их было пять. Но они дрались смело и заставили повернуть немцев. У высоты осталось более шестидесяти трупов немецких солдат.

Берия сидел в траншее, чистил автомат, и на лице его играла улыбка. Было ему тепло от песни, звучащей где-то далеко, далеко, в глубине души, словно там приютился цветущий уголок Грузии. И еще оттого, что командир прислал автоматчику благодарность.

Командир знал все — кто уничтожил немецкий пулемет и кто отражал контратаки на высоте. К пятерке храбрецов скоро подошло подкрепление, появились гранаты.

…Через две недели товарищи поздравляли Берия:

— Ну, кацо, с большой наградой тебя! Теперь пиши письмо домой. Герой Советского Союза — не простое дело.

Берия улыбался.

Невдалеке от высоты, где сражалась эта пятерка десантников, развевался на крутой вершине красный флаг. Это была, кроме высоты Тарасенко, еще одна из нескольких вершин, на которых в первое утро после высадки десанта появились флаги.

Какой гвардеец установил его? На чью счастливую долю выпала эта честь?

Может быть, это был флаг, установленный гвардии младшим лейтенантом Саломахиным, ныне Героем Советского Союза.

…Катер пересекал пролив. Саломахин стоял у борта и думал о том, что, пожалуй, нет операции труднее, чем десант на берег с минными полями у самой воды, колючей проволокой и траншеями, в которых сидят немцы.

Катер уже подходил к полоске земли. Крым! И вдруг снаряд разорвался в носовой части, катер отвалил в сторону. Тогда Саломахин вскочил и крикнул:

— Галагин!

— Здесь, товарищ гвардии младший лейтенант!

— Смотри, не отставай, Галагин.

Саломахин подал команду и прыгнул в воду. Один за другим за ним прыгали бойцы, высоко поднимая над собой винтовки и автоматы.

Взвод комсомольца Саломахина считался лучшим в батальоне. Поэтому ему и поручили водрузить на крымском берегу флаг — небольшой, гордый, ярко-алый. Гвардии младший лейтенант Саломахин доверил честь нести этот флаг лучшему бойцу Галагину и сказал ему:

— На таком месте должен быть установлен наш флаг, Галагин, чтобы отовсюду его увидели. Все бойцы. Чтобы с Большой земли его было видно. Чтобы немцам он глаза жег…

Два дзота на берегу были разбиты гранатами. Скалы, нависшие над водой, остались позади. Вершины высоты, на которой дрался теперь взвод гвардии младшего лейтенанта Саломахина, не было видно во тьме. Но чем круче поднимались скаты, тем радостнее становилось Саломахину: это была такая высота, на которой ему хотелось установить флаг. Эта высота скрывала от глаз врага кромку берега. Если взять высоту, значит, утром к берегу подойдут новые катеры.

Так думал гвардии младший лейтенант Саломахин, прижавшись к шершавой земле, осыпавшейся под руками. Вокруг лейтенанта были его бойцы. Они упрямо ползли вперед. Изредка бойцы вскакивали, перебегали, расчищая себе путь очередями автоматов, и снова падали и ползли или молча оставались лежать на скате, навсегда.

Так продолжалось недолго. С трех сторон бойцы Саломахина подобрались к дзоту. «Пора!» Он вскочил первым, когда наш пулемет горячим свинцом захлестнул амбразуру немецкого дзота, вскочил и крикнул звонко, как бывало всегда в минуту атаки:

— Даешь Крым, гвардейцы! За Сталина, вперед!

Галагин поднялся рядом с командиром и выдернул из-под ватника, намокшего в море, красный флаг, свернутый на древке. Галагин взмахнул флагом.

И в этот миг Галагина сразила немецкая пуля. Он упал, не успев потерять сияния радости, вспыхнувшей на его лице, когда он поднялся с земли и взмахнул флагом, чтобы развернуть его. Саломахин сам подхватил флаг. «Галагин, родной Галагин, нас запомнят, скажут — так они сражались за Крым».

Он бежал вперед, и весь его взвод, и все, кто был рядом, пошли за ним: неудержимая сила влекла бойцов за человеком, которого даже не всем было видно в непроглядном мраке.

Саломахин бросил гранату в дзот, перепрыгнул через трупы немцев и установил флаг на самой вершине высоты.

…На рассвете к причалу подошел офицер-гвардеец с окровавленной повязкой, закрывшей глаза. Медицинская сестра усадила его на катер, и, застучав мотором, катер пошел через пролив курсом на Большую землю.

Это был Николай Саломахин.

…Когда же его ранило? Что случилось с ним после того, как он установил на высоте красный флаг?

Гвардии младший лейтенант Саломахин не задержался на той высоте у крымского берега, к которому бойцы тянули уже из воды наши пушки. Саломахин увидел немецкую батарею и во главе взвода атаковал ее. Почти вся прислуга немецких орудий была истреблена. И когда разгоряченный лейтенант поднялся для новой атаки, близкий разрыв вражеской мины оглушил его, мелкие осколки впились в голову, и острая, обжигающая боль свела веки.