Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич. Страница 2

Последним в сопровождении конвоира спустился в трюм унтер. Остановился в проходе, не спеша достал из портсигара сигарету, щелкнул никелированной зажигалкой и, важничая, явно дразня аппетит пленных, затянулся. Сложив тонкие губы трубочкой, далеко пустил струю пахучего дыма, усмехнулся.

— О! Вы неплохо устроились. Почти как дома. Вот только мух с клопами не хватает. И бригадира…

Унтер бросил под ноги наполовину недокуренную сигарету. Кое-кто из пленных следил жадным взглядом за окурком. Затянуться бы, чтобы приглушить сосущее чувство голода. Двое уже встали на корточки, выжидая удобного момента. А унтер, будто ничего не замечая, наступил каблуком на окурок, крутнулся, размалывая его.

— Хотя бригадир будет, найдем. Зайцев! — с ударением на последнем слоге крикнул немец.

— Я, господин унтер-офицер!

Путаясь в ногах товарищей, в проход с угодливой поспешностью выбрался пленный в добротном комсоставском кителе, синих полугалифе и хромовых сапогах. Ловко прищелкнув каблуками, он опустил руки по швам, вытянулся.

— Слушаю, господин унтер-офицер!

Зайцев женственно красив и свеж, как огурчик на грядке. У него аккуратный, точеный нос, пухлые, с румянцем щеки. И только глаза водянистые, нахальные.

— Вот вам начальник! Головами отвечаете. Он следит за порядком. Поняли?

Молчание.

— Смотри, Зайцев! Счастливо оставаться! — Окинув смеющимися глазами пленных, унтер направился к выходу. За ним топал тяжелыми коваными сапогами солдат.

Зайцев, оставаясь в проходе, провожал немцев взглядом. Когда люк с громом захлопнулся, он хмыкнул:

— Им все порядок надо. Ох, и формалисты.

Корабль плыл, качался. От тесноты и мокрой одежды, которая, разопрев, выделяла испарение, воздух в трюме помутнел. В тумане раскачивалась на длинном шнуре единственная лампочка. Никто не знал, что там, наверху, — утро, день, вечер или глухая полночь. Казалось, что время не угодило в эту железную наглухо задраенную коробку, осталось там, на палубе.

Степан уже в который раз присматривался к соседям, стараясь по внешнему виду определить, кем они были раньше, в настоящей жизни.

Слева — Жорка. Степан искренне завидовал ему: Жорке удалось уснуть. Ведь это настоящее счастье. Жорка теперь далеко, может, у себя на Орловщине. Встретился со своей девушкой Галиной.

Справа от Степана — старик. Его лицо, все в пепельной щетине, безобразно раздулось. Схватясь обеими руками за живот, он все время раскачивается и тихо скулит;

— О-о-о… И-и-и-и-и…

Степан отворачивается, думает о том, что по тени не определишь человека. Такое оказалось бы не по плечу даже Шерлоку Холмсу. Вот сослуживец Жорка… Они сдружились в конце сорокового года, сразу по приезде в кадровую часть. Возможно, их свела любовь к литературе: тот и другой много читали. Бухгалтеру конторы МТС Жорке нравились герои энергичные, ловкие. И сам он не был лишен того, что называют армейской находчивостью. С животиком, подпирающим ремень, весь круглый и подвижный, с неизменной улыбкой, озаренной золотым зубом, Тихонов легко добивался доверия нужных ему людей. Повара, библиотекарь, штабные писаря, заведующий клубом, киномеханики, сапожники, портные и вся остальная «полковая знать» считали Жорку своим человеком. Как никто, Жорка умел получить на кухне сверх нормы гуляша или гречневой каши с мясом, подогнать вне очереди обмундирование, устроиться на лучшем месте в кино и даже узнать, когда будет учебная ночная тревога.

Что же осталось от Жорки?

Пожалуй, мумия фараона, тысячелетия пролежавшая в саркофаге, больше походит на живого фараона, чем настоящий Жорка на того, который служил в полку. Живот подтянут, как у гончей, к позвоночнику, шея тонкая, со старческими морщинами и складками, щеки и глаза ввалились. И даже золотой зуб не блестит. Вместо него — черная щербина — результат личного знакомства Жорки со старшим полицаем Ковельского лагеря Бугаем.

…Пленные с беспокойным нетерпением поглядывали в конец трюма. Когда же откроется люк? И откроется ли? Неужели решили уморить? Некоторые, поднявшись на две-три ступеньки, жалобно просили:

— Эссен. Гер вахман, эссен…

На них злобно ворчали:

— Слезьте! Какого черта!.. Гер!..

Проснулся Жорка. Протерев глаза, спросил хрипловатым голосом:

— Так это что же, а? Вот гады!

Степан молча передернул плечами, подгреб под себя солому и лег.

Когда все надежды окончательно угасли и люди вповалку лежали во власти тупого безразличия, люк загремел и открылся. Клубы свежего морского воздуха покатились по ступеням. Очумело вскочив, пленные увидали квадрат темно-фиолетового неба и далекие в холодном блеске звезды.

Но вот на верхние ступеньки встали куцые с широкими раструбами сапоги. Пара, вторая… Два молодых, розовощеких солдата спустились в трюм. У первого в руках — увесистая корявая палка, у второго — полное ведро картошки.

Когда солдат угрожающе поднял палку, пленные зашумели:

— В очередь! Порядок!

Ох, как трудно устоять перед необычно вкусным запахом! Он вызывал обильную слюну, спазмы, лишал рассудка.

Степан, стоя в очереди, порывался, как и все, вперед, к картошке. «Эх, если бы это ведро на двоих с Жоркой. Наелись бы…»

— Братцы, дозвольте… Не могу я в очередь… — старик с распухшим лицом, поджав ладонями живот, умоляюще смотрел на товарищей маленькими, затекшими глазами. — Мочи нет… Уважьте, братцы…

— Тут у всех мочи нет, — буркнул Жорка, отворачиваясь.

— Пусть получит, — сказал Степан. Остальные молчали. Старик, тяжело шаркая ногами, направился в голову очереди.

— Стой! — скомандовал Зайцев, подбегая к старику. — Куда прешься? Назад! Много таких найдется.

— Да мне же люди… Братцы!..

— Поговори!.. Назад! Ну!

— А кто такой, чтобы распоряжаться? — крикнули из толпы.

— В самом деле!.. Олег!.. — обратился к врачу Федор Бойков. — Каждый…

— Молчи! — перебил Садовников.

— Нет! Как молчать?

— Молчи, Федор! — повторил врач, не повышая голоса. — Не суйся, куда не следует.

Тем временем Зайцев кричал:

— Оглохли, морды? Не слыхали господина офицера! Егор!

— Тут я, Антон, — послышался густой бас. Расталкивая народ, к Зайцеву не спеша подошел высоченный, сутуловатый детина с длинными похожими на оглобли руками.

— Какого ты черта? Ослеп? Уйми!

Верзила грозно уставился на старика выпученными глазами, переступил с ноги на ногу.

— Иди, пока цел! Кому говорю! Ну!

— Ду! Комм! — солдат, поигрывая палкой, поманил пальцем Зайцева. Тот ринулся со всех ног. Солдат, усмехаясь, что-то говорил, а Зайцев, вытягиваясь, ел его глазами, то и дело выкрикивал:

— Яволь! [1]

Потом обернулся к пленным:

— Сейчас получите картошку. По три на морду. Егор, котелок!

Верзила на этот раз оказался более проворным. Открывая на ходу «баян», он подбежал к Зайцеву. Тот, обжигая пальцы, набил до отказа объемистый котелок. Затем, не разгибаясь, заглянул снизу в лица немцев и сунул в карманы еще несколько картофелин. Котелок хотел отдать стоявшему рядом Егору, но, передумав, повесил его себе на широкий ремень. Егор разочарованно вздохнул.

— Подходи! Кто первый? Старик! Где ты? Получай, черт с тобой!..

Вереница тесно сжавшихся людей будто забилась в агонии. Теряя окончательно самообладание, все заработали локтями, полезли. Зайцев выругался и сунул согнутому старику три картофелины. Бережно держа их в растопыренных пальцах, тот повернулся, чтобы уйти, но солдат схватил его за рукав, а второй с размаху ударил палкой.

— Анн, цвай…

Старик упал и катался, раскинув руки с зажатыми картофелинами.

— Драй, фире, фюнф, зекс… Нехсте! — солдат потряс палкой.

— Следующий! — перевел Зайцев и пнул старика. — Убирайся живей! Еще дожидаешься, морда?.. Подыхать пора, а он лезет… Подходи!

Старик, стоная и охая, отполз на карачках в сторону, там долго пытался подняться, но не мог — так на карачках пополз на свое место.