Море бьется о скалы (Роман) - Дворцов Николай Григорьевич. Страница 5

Пленных несколько раз пересчитывали.

— Двое из вашей комнаты убежали. Господин комендант наказывает вас, — объявил Зайцев. — Не получите хлеба.

Немцы устремились к выходу, а вслед за ними шатнул из строя Бойков.

— Господин комендант, позвольте к вам обратиться?

Комендант задержался в дверях. Это был тщедушный боцман с головою не больше увесистого русского кулака. Черная форма морского офицера не скрадывала, а, наоборот, подчеркивала его физические недостатки, делая смешным.

— Что хочешь? — спросил комендант. Его удивили хорошее знание немецкого языка и смелость стоявшего перед ним в темноте пленного.

— Господни комендант, почему вы лишаете нас хлеба? Разве мы отвечаем за ротозейство часовых? Мы спали.

Комендант вскинул левую руку с похожим на скалку электрическим фонарем.

— Твой номер?

— 87115. Шталаг 3Д.

Комендант выхватил и приставил к груди Бойкова пистолет.

— Я убью тебя, большевик!

Коменданту хотелось, чтобы пленный испугался, молил о пощаде. Но этого не случилось. Бойков молчал. На его лице не дрогнул ни один мускул.

— Убью! Ты понимаешь?

— Понимаю, господин комендант. Это в вашей власти. Но я говорю правду. В пароходе нас сильно качало. Мы голодные…

— Качало… Голодные… Доннер веттер! — комендант наотмашь ударил Бойкова пистолетом и пошел к двери, в которой столпились в ожидании начальника немцы, а чуть в стороне стоял Зайцев. «Вот морда! — удивился Антон. — Ерш. А как чешет по-немецки, без запинки!..»

Немцы давно ушли из барака, а пленные угловой комнаты все еще не двигались. Потом один по одному начали разбредаться по нарам. Двое бесшумно выскользнули в коридор — на разведку. Они сообщили, что в третьей комнате двоих тоже нет. Значит вчетвером…

Шумел дождь. Сырой ветер по-хозяйски врывался в распахнутое окно, за которым рычала и лаяла овчарка. Пленные изредка перебрасывались словами:

— Где теперь наши?

— Должно, далеко.

— Струсил. Сбил меня с толку, — укорил товарища Жорка.

Степан тяжело вздохнул. Пожалуй, Жорка прав. Следовало бежать. Все равно не сегодня-завтра убьют или постепенно уморят голодом. А побег может удасться. Ушли же четверо. Теперь на свободе! Но почему Федор отказался бежать? Он, кажется, бывалый?..

— Швейген! Аллес шизен! Хундер! — послышалось из окна.

— Что они говорят?

— Приказывают молчать, — сказал Федор. — Говорит, постреляю.

— Старая песня. Мы со смертью в обнимку ходим.

— Скорей бы светало.

Но утро, кажется, никак не могло справиться с темной промозглой ночью. Наверху уже помутнело, а здесь, в яме, по-прежнему было черно и по-прежнему хлестали и журчали потоки воды.

Наконец, чахлый свет, пробиваясь в прорехи низких облаков, проник в лагерь, который за ночь превратился в сплошное болото. Его мутную поверхность рябили редкие капли затихающего дождя.

Распахнулись двери барака. Матросы с автоматами один по одному неохотно зашли в полутемный вонючий коридор. Зайцев перебегая из комнаты в комнату, предупреждал:

— Поверка! Старшины докладывают господину коменданту по-немецки. Ахтунг не забывать! Кто высунется в коридор — пуля. Поняли, морды?

А комендант в сопровождении унтера и двух матросов уже зашел в первую комнату. Немцы были хмурыми и молчаливыми. Особенное удовольствие пленным доставлял вид унтера. Впалые щеки нервно подергиваются, тонкие губы плотно сдавлены, а обрамленные белесыми ресницами глаза замутила ярость. Где же обычная улыбка? Припекло, значит…

— Двое убежали, и никто не видал? — унтер сделал пометку в записной книжке.

— Спали, господин унтер-офицер, — отозвался Федор, замирая по стойке «смирно».

— Скажите кому-нибудь, только не мне. Там, внутри, радуетесь. Рановато. Мы исполняем приказы. Тех четверых я сам отправлю на тот свет. Посмотрите! — унтер напоследок грязно выругался.

Вскоре после поверки раздалась, передаваемая многими голосами, команда:

— За хлебом!

У пленных ожили и заблестели в ямах глазниц глаза. Одни полезли на нары, чтобы достать привезенные с собой самодельные весы. Другие готовили припрятанные подобия ножей, с огромным старанием изготовленных из первых подвернувшихся под руку железок.

И только в угловой комнате не было оживления. Услышав команду, здесь коротко переглянулись и опустили головы. Немцы от сказанного не отступают. Еще сутки голодных страданий. Хотя бы полпайки, маленький кусочек, крошки…

Голод ворочался, нестерпимо сосал и грыз внутренности. Жорка, стиснув бескровные губы, метался по комнате, вышел в коридор, вернулся, опять вышел. А у Степана при мысли о хлебе глаза застлало туманом. Покачиваясь, он добрел до нар, с трудом забрался на них.

Отсюда видны проходные ворота. Около них толпятся какие-то люди в черных плащах и таких же черных зюйдвестках. Зеленый, как болотная лягушка, немец повелительно размахивает руками. Из караульного помещения вышло еще несколько немцев. Эти — в морских бушлатах и бескозырках, на груди автоматы.

Открылись ворота, люди в плащах, сопровождаемые моряками, вошли в лагерь. Пологим откосом спускаются в яму. Вот уже шагают по мутной воде. Идут осторожно, оглядываясь с затаенным любопытством. Под распахнутыми плащами — синие комбинезоны с накладными карманами. Почти у каждого в руках узкие и длинные ящики с плотничным инструментом. Кто они? Степан присматривается к переднему. У него всклоченные белесые брови, молодые, небесной голубизны глаза, а лицо суровое, с глубокими складками у рта. Заметив в окно Степана, он покосился через плечо и подмигнул.

«Норвежцы!» — догадался Степан и кивком ответил на приветствие.

— Хлеб!

— Гляди, братцы!

Степан обернулся. Посреди комнаты, окруженный товарищами, стоял Федор, держа на руках шесть маленьких кирпичиков хлеба.

— Разбирайте.

— Да как же так? Вот черт! — восхищался Жорка, чуть не прыгая от радости.

— Так… — Федор, когда у него освободились руки, потер под глазом синяк, горько усмехнулся: — Унтер добавок к хлебу выдал.

Хлеб развесили с аптекарской точностью и «раскричали». Ели его каждый по-своему. Пленный, с плоским безбородым лицом, напоминающий пожилую женщину, расстелив засаленную тряпицу, резал свою пайку на десятки крошечных кусочков. Делал он это с величайшей осторожностью. Руки у него все время дрожали, а сам он то и дело боязливо озирался.

— Не отнимем! Дунька! — насмешливо бросил курносый паренек, которого многие ласково называли Васьком. Свободно растянувшись на пустующих нижних нарах головой к проходу, он откусывал понемногу хлеб, обильно запивая его водой из котелка. — Я, братцы, новые эрзацы придумываю. Фрицы заменяют муку опилками. А вода разве хуже опилок? Ни капли. Они, гады, должны мне спасибо сказать.

— А желудок что скажет? — буркнул Дунька, не отрывая и на секунду от своих кусочков сожалеющего взгляда.

— Желудок? — Васек улыбнулся. Белые ровные зубы еще больше оттенили худобу и изможденность курносого лица юноши. — Желудок теперь врагом стал, его надо обманывать.

«Это правда, врагом стал», — машинально, как с чем-то неопровержимым, согласился Степан. Он старается есть хлеб как можно медленнее, экономнее, чтобы продлить удовольствие. С непостижимой быстротой кончилась пайка, отправлены в рот мельчайшие крошки, а желудок требует еще. Ничего не признавая, требует так, что впору завыть волком, вцепиться зубами в нары…

Степан всячески старается не думать о еде. Но возможно ли это?

Он бредет из комнаты.

Жорки нет. Тот с самого утра держится особняком, Степана будто не замечает. Получив пайку, Жорка, отвернувшись, долго смотрел на нее, съел довесок не больше кусочка пиленого рафинада, а остальное, завернув в тряпицу, спрятал в карман и куда-то ушел.

Около барака скучились пленные. От холодного, сырого ветра они втягивают в плечи головы, жмутся к стене, в затишье.

Как на зов, клубясь и обгоняя друг друга, спешат на всех парусах рыхлые синеватые облака. Солнце, будто играя в прятки, то скроется за облаками, то с радостным сиянием выглянет. И там, куда падают лучи, мир мгновенно преображается. Вот засверкали нержавеющей сталью изломы мокрых гор, запламенел на склоне ковер опавшей листвы, а дома стали нарядными, как девушки в праздник. Синие, голубые, красные, желтые под крутыми этернитовыми крышами, с верандами и легкими от крытыми балкончиками, одни из них прижались к скалам, другие затаились под деревьями. Веселыми фигурными окнами с осторожным любопытством смотрят сквозь кружево оголенных ветвей на неожиданных пришельцев. Кто они, откуда? И почему в яме, которая извечно пустовала, затянутая зеленою пленкой гнили?