Фулгрим: Палатинский Феникс - Рейнольдс Джош. Страница 3

Фениксиец снова рассмеялся:

— Смотри, Абдемон, теперь ты оскорбляешь одного из сыновей Императора и моего брата. — Он сделал паузу. — Моего блохастого, шелудивого брата-варвара… — Примарх мельком взглянул на подчиненного: — Разумеется, я принял вызов. Мне полезно будет определить истинные границы наших возможностей.

Тут Фулгрим нахмурился.

— Некоторые братья, найденные позже меня, уже добились большего. Мы слишком долго пролежали на одре болезни, Абдемон. Наша численность растет, но небыстро, и те, кто якобы хотят защитить нас, бездумно направляют наши ресурсы на достижение отдаленных целей.

Лорд-командующий молчал. В свое время он сражался вместе с сынами трех других легионов, и сама мысль, что именно они, пусть неумышленно, виновны в нынешнем положении Детей Императора, была ему ненавистна.

— Знаешь, мне кажется, что нас жалеют, — продолжал Фениксиец. — Меня жалеют. Я такого не потерплю. Нас нужно не жалеть, а уважать. — Примарх отвернулся от своего отражения. — Ты спрашивал, зачем нам это? Вот мой ответ: мы должны добиться успеха, причем идеального, чтобы никто больше не усомнился в наших способностях. Если сейчас мы не постоим за себя, то навсегда останемся тенью несбывшегося величия.

— Как прикажете, мой господин, — отсалютовал Абдемон.

Фулгрим жестом велел ему уходить:

— Все, убирайся. Мне надо закончить расчеты.

Развернувшись на пятках, легионер отбыл. Глядя, как уменьшается отражение воина, Фениксиец позволил себе краткий миг сомнений — верное ли решение он принял?

Примарх готов был признать, что поддался на провокацию. Жажда самостоятельных действий усиливалась в нем с тех пор, как обнаружили Ультрамар и он увидел, чего добился там Робаут. Успех братьев мучил Фулгрима.

Пока он вел бесконечные войны за спасение единственной планеты, Жиллиман и Дорн правили целыми системами. Они получили легионы численностью в сотни тысяч воинов, и с тех пор размеры их армий только возросли. Ему достались двести бойцов, и то, что Дети Императора обладали самым почетным послужным списком, слабо утешало их примарха.

Фениксиец надеялся, что хотя бы Русс поймет его, ведь в распоряжении обоих было всего лишь по одному миру — Кемос и Фенрис соответственно. Но Леман оказался высокомерным: по его мнению, только Фенрис имел право называться планетой и вся Галактика меркла пред величественной родиной Русса. Он не замечал — не желал замечать — разворачивающейся вокруг общей картины.

Лишь Хорус разделял взгляды Фулгрима. Только Луперкаль видел Галактику в ее истинном обличье и понимал, что означает Великий крестовый поход. Единственной заслуживающей обдумывания задачей для них было стремление к совершенству. Разумеется, суть этого идеала подлежала обсуждению, но его требовалось достичь. Галактика напоминала примарху один из колоссальных механизмов, которые он ремонтировал в детстве. Машина поизносилась, расшаталась, и ее следовало настроить уверенной рукой.

Но рукой ли Фулгрима? Волчий Король думал, что судьба решила иначе, и другие словно бы разделяли его пренебрежение. Вдруг почувствовав усталость, примарх опустил голову. Семь голосов высказали сомнения. Семь братьев выступили против восьмого. Даже обычно погруженный в себя повелитель Второго нарушил безмолвие, чтобы обвинить Фениксийца в высокомерии.

Он фыркнул, вспомнив древнюю терранскую пословицу о горшке и котелке^[2]. Тогда Фулгрим не стал произносить ее вслух, поскольку считал, что его молчаливый брат лишен чувства юмора. Возможно, поэтому он говорил так мало.

В итоге Фениксиец не отступился и принял вызов Русса, к добру или худу. Прощаясь, Хорус старался переубедить его; в голосе брата звучала почти осязаемая тревога. Но и Луперкаль не сознавал, в чем причина.

Лунные Волки превосходили все прочие легионы. Численность позволяла им вести несколько кампаний сразу. Дети Императора, напротив, свободно помещались на одном-единственном корабле. Его тренировочные клетки пустовали, в кают-компаниях питались только смертные члены экипажа. Даже сейчас, на грани возрождения, Третьему грозила опасность. Один неверный шаг, и легион рухнет обратно в пропасть забвения, из которой только что выбрался.

Фулгрим поставил на кон жизни генетических сынов и их наследие. Лишь бросив кости, он поймет, правильный ли сделал выбор.

— Думаю, скоро я все узнаю, — пробормотал примарх.

2: Сыны Финикии

Нарвон Квин опустил руку, вкладывая в удар всю тяжесть силового топора. Даже в громоздком доспехе воин быстро переходил из одной фехтовальной позиции в другую. Он старался развеяться после замечания от Фениксийца, занимаясь чем-то полезным; клинок с шипением рассек воздух, и легионер довольно хмыкнул.

— Опять бьешься с тенями?

Квин замер, держа топор на отлете.

— Бился, — кратко ответил он. Чуть повернув оружие, Нарвон выключил расщепляющее поле и обернулся. — Теперь, как видно, говорю с тобой.

В таком периоде служебного цикла тренировочные клетки на этой палубе обычно пустовали. Последнее время они всегда пустовали, что нравилось Нарвону. Он надеялся провести здесь несколько спокойных минут и прийти в себя. То, что выбор примарха пал на него, одновременно ужаснуло и восхитило воина; он до сих пор ощущал взгляд Фулгрима, впившийся ему в душу, и хотел, чтобы это чувство продержалось как можно дольше.

— За что я безмерно благодарен, — отозвался Флавий Алкеникс.

Он стоял, скрестив руки на груди и прислонившись к дверце клетки. Аристократичный и кичливый Флавий ловко балансировал на грани заносчивости, не переступая ее, но все равно не нравился Квину. К счастью, до этой минуты им не приходилось общаться вне поля битвы. Нарвон не мог понять, почему Фулгрим выбрал Алкеникса.

Подавшись вперед, тот спросил с полуулыбкой:

— Что думаешь?

— Насчет чего?

Флавий взмахнул руками.

— В каком смысле «чего»? Всего этого. Нас, Фениксийца…

— Нам выпал шанс, — произнес Квин.

Сомнительный, с учетом состава группы. Нарвон признавал, пусть неохотно, что набрать поровну терран и кемосцев — разумное решение. Но из-за таких созданий, как Паук, наверняка возникнут проблемы.

Представив, как апотекарий, вися в своей паутине, щелкает металлическими конечностями, легионер вздрогнул. Хотя Фабий входил в Две Сотни и уже поэтому заслуживал почтения, Квин слышал шепотки многое повидавших ветеранов — пережитков славной древности, — и они говорили о Пауке без уважения.

Только с ненавистью.

Нарвон поневоле задавался вопросом, почему Фулгрим включил Фабия в группу. Еще менее очевидной была кандидатура горделивого глупца Алкеникса. Он посмотрел на другого воина:

— Ну а что думаешь ты?

— Думать я предоставляю другим. — Флавий многозначительно положил ладонь на рукоять меча. — Потренируемся?

— С тобой? Нет уж. — Квин водрузил топор на плечо. — Ты жульничаешь.

— Я побеждаю.

— Не всегда, — натянуто ухмыльнулся Нарвон.

— Да, не всегда, — пожал плечами Алкеникс. — Ладно, чем хочешь заняться?

— Закончить серию упражнений.

— Похоже, Флавий, ты ему не слишком нравишься, — прозвучал новый голос, высокий, почти певучий. Скривившись, Квин обернулся и уставился на очередных гостей. Касперос Тельмар и Грифан Торн, оба кемосцы, связанные дружбой крепче братской. По мнению Нарвона, они вряд ли могли называться достойными воинами. Трутни, тупицы, толоконные лбы… То, что Фениксиец остановил выбор на них, неизменно раздражало Квина, и не только его.

Тельмар широко ухмыльнулся:

— Хотя Нарвону вообще никто не нравится. Правда, Нарвон?

— Если речь о вас, то мне не нравитесь вы оба. — Квин переложил топор на сгиб руки.

Честолюбивые кемосцы жаждали взобраться по карьерной лестнице. Нарвон догадывался об этом по их поведению, так как имел схожие амбиции. В командной структуре зияли бреши, и Фениксиец стремился заткнуть их как можно скорее. Легионеры, которые занимали места в поредевших верхних эшелонах, в большинстве своем происходили с Кемоса. Квин таким преимуществом не обладал: он был потомком чистейшего аристократического рода Древней Европы, но его неразбавленной голубой крови уже не хватало. Ему нужно стать чем-то большим, чтобы не зависеть ни от своей родословной, ни от чужих.