Ритуалы плавания - Голдинг Уильям. Страница 36

И это был только малый образчик того, что мне предстояло вынести. Не стану перечислять остальное, милая сестрица, — слишком много дней прошло, с тех пор как мы сказали прости берегам любезного Альбиона. Хотя теперь я уже достаточно окреп, чтобы сидеть за узкой откидной доской, которая служит мне priedieu, [41] столом, как письменным, так и обеденным, и аналоем, у меня пока недостает сил предпринять более энергические действия. Я почитаю своим первым долгом (первым после исполнения обязанностей, налагаемых на меня моим духовным званием) представиться по всей форме нашему доблестному капитану, апартаменты которого размещаются, и сам он обитает, двумя этажами, или палубами, как мне следует их теперь называть, выше нас. Надеюсь, он не откажет переправить это письмо на какое-нибудь судно, следующее в обратном направлении, с тем чтобы ты как можно скорее получила от меня весточку. Покуда я был занят письмом, в мою очень маленькую по размерам каюту приходил Филлипс (мой слуга!), который принес мне бульону и уговаривал меня повременить с визитом к капитану Андерсону. Он говорит, что мне сперва надобно получше окрепнуть, начать принимать пищу в пассажирском салоне, а не тут же, у себя в каюте, — хотя бы ту малость, которую я способен удержать! — и понемногу упражняться в ходьбе в коридоре между каютами, а потом и на палубе, в той ее части, которую он именует «шкафут» и которая прилегает к самой высокой из наших мачт.

И вот, хотя я еще не в состоянии ничего съесть, я понемногу начал уже выходить и… ох, милая сестрица, как же опрометчиво я давеча сетовал на судьбу! Здесь поистине земной — а вернее морской — рай! Воздух пронизан теплом и светом, словно сама природа посылает нам свое благословение. Море искрится и переливается, как хвост Юноновых птиц (то бишь павлинов), которые расхаживают по террасам Мэнстоновой усадьбы. (Считаю своим долгом напомнить тебе, что не следует пренебрегать никакой, даже малой, возможностью показать в упомянутом месте твою всегдашнюю готовность быть там полезной.) Наслаждение, доставляемое такой отрадной картиной, исцеляет не хуже любого лекарства, особливо в сочетании с соответствующим дню отрывком из Священного писания. Завидев на горизонте парус, который мелькнул и снова исчез из виду, я вознес краткую молитву, дабы миновала нас всякая опасность, смиренно уповая на волю Всевышнего. Однако ко мне быстро вернулось душевное равновесие, стоило мне увидеть поведение наших офицеров и простых матросов, хотя, конечно, моя любовь к Спасителю дает мне якорь куда более надежный, чем любой из якорей нашего судна. Позволю себе признаться в том, что, когда упомянутый мною неизвестный парус совсем скрылся — сам корабль так и не поднялся над линией горизонта, — я поймал себя на том, что невольно размечтался, как этот чужой корабль бросится в атаку на нас, а я совершу какой-нибудь отчаянно смелый поступок, мало, впрочем, согласующийся с моим званием рукоположенного в священнический сан слуги Святой Церкви; так, в ребячестве, я, помнится, порой мечтал, как когда-нибудь добуду себе в бою славу и состояние, сражаясь бок о бок с Героем Англии. [42] Но то был грех простительный, к тому же я тотчас в нем признался и покаялся. Теперь же меня со всех сторон окружают настоящие герои, и мой долг — нести им слово Божье!

Я чуть ли не просил послать нам бой, но не ради себя, а ради них! Они всегда при деле, их загорелые мужественные торсы обнажены, их буйные кудри собраны в косичку, штаны, вверху узкие, расширяются у щиколоток, как ноздри горячего жеребца. Они запросто влезают на сотню ярдов вверх да еще выкидывают там разные штуки. И не верь, прошу тебя, россказням злонамеренных поганцев о якобы бесчеловечном обращении с матросами. Ни разу еще я не видел и не слышал, чтобы кого-то высекли. За все время здесь не случилось ничего более ужасного, чем весьма умеренное внушение по соответствующей части тела одного из гардемаринов — юного джентльмена, который точно так же был бы наказан и в школе и так же стоически держался бы и там.

Мне следует дать тебе хотя бы некоторое представление о том, как устроено наше небольшое общество, в котором все мы будем жить бок о бок уж не знаю сколько еще месяцев. Мы, с позволения сказать, местная знать, размещаемся в напоминающей замок надстройке в задней, или кормовой, части судна. В носовой же части, под переборкой с двумя входами и лестницами, или, как тут говорят, трапами, находятся помещения наших молодцев-матросов и самых разных пассажиров «второго сорта» — переселенцев и тому подобной публики. Над всем этим опять-таки есть еще полубак и совершенно удивительный мир бушприта. Ты всегда, полагаю, считала, как и я сам до недавнего времени, что бушприт (вспомни хотя бы игрушечный кораблик в бутылке у мистера Вембери) это такая палка, выступающая за нос корабля. А вот и нет! Да будет тебе известно, что бушприт — это полноценная мачта, только установленная более горизонтально, нежели все остальные, — здесь и реи, и клотик, и штаги, и даже фалы! Кроме того, если другие мачты можно уподобить гигантским деревьям, по сучьям и ветвям которых ловко карабкаются наши матросы, то бушприт надобно сравнить с дорогой, правду сказать, круто уходящей вверх, что не мешает, однако, им по нему ходить и бегать. В диаметре он больше трех футов. Вообще все мачты, то есть все прочие «палки», толщины неимоверной! Самый могучий бук в Сейкеровом лесу оказался бы слишком хлипок, чтобы из него можно было сработать одну из этих громадин. И когда я напоминаю себе о том, что злая воля неприятеля или — и эта мысль еще ужаснее — злой каприз природы может взять и переломить их, а то и выломать у самого основания, как одним резким вращательным движением руки выламываем мы морковную ботву, меня охватывает трепет. Трепет — не потому что я сам могу не уцелеть. То был и есть трепет при мысли о величии сей гигантской военной махины — и еще, как странное продолжение этого чувства, какой-то благоговейный ужас перед самой природой тех, кому по велению сердца и долгу службы предназначено управлять столь грандиозным изобретением ума человеческого во славу Бога и короля. Не такую ли мысль высказывает Софокл (греческий сочинитель трагедий) в хоре к своему «Филоктету»? Однако я несколько уклоняюсь в сторону.

Воздух здесь теплый, в иные часы жаркий — поистине вездесущую длань простирает над нами полдневное светило! Следует вести себя осмотрительно, не то оно, разыгравшись, может нанести неожиданный удар. Даже сейчас, сидя за моим, с позволения сказать, письменным столом, я чувствую необычное тепло на щеках, опаленных его горячими лучами. Нынче утром небо было цвета густой лазури, однако ни по насыщенности, ни по яркости оттенка оно не могло соперничать с ослепительной, искрящейся белыми проблесками лазурью безбрежного морского простора. Признаюсь, меня охватил неизъяснимый восторг, когда я наблюдал за величавыми кругами, которые острие бушприта, нашего бушприта, снова и снова вычерчивало над четкой линией горизонта.

День следующий

Я ощущаю некоторый прилив сил и лучшую, против прежнего, способность принимать пищу. Филлипс считает, что скоро я совсем поправлюсь. Меж тем погода заметно переменилась. Вчера еще все кругом было лазорево-синее, ослепительно яркое, а сегодня почти безветрие и море подернуто белесой пеленой тумана. Бушприт — который все предшествующие дни вызывал у меня приступ дурноты, стоило мне по неосторожности задержать на нем взгляд, — нынче замер в неподвижности. Оглядываясь назад, понимаешь, что внешние обстоятельства, в коих пребывает наше немногочисленное сообщество, изменяются уже по крайней мере в третий раз, считая с той минуты, когда наша милая отчизна погрузилась — правильнее сказать, как будто погрузилась — в пучину волн! Где же, спрашиваю я, леса, и плодородные поля, и цветы, и церковь серого камня, куда мы с тобой всегда ходили молиться, и кладбище, где лежат наши любезные отец и матушка… правильнее сказать, бренные останки любезных наших родителей, тогда как сами они, несомненно, вознаграждены небесным блаженством, — где, спрашиваю я, все эти знакомые картины, в которых для нас с тобой была вся наша жизнь? Человеческий разум плохо приспособлен к переменам такого свойства. Я все твержу себе, что в материальном мире непременно есть какое-то связующее звено, посредством которого то место, где я нахожусь сейчас, и то, где был прежде, соединяются друг с другом, точно так же как обычная дорога соединяет, скажем, Верхний и Нижний Комптон. Умом все это понимаешь, но сердце по-прежнему снедают сомнения. И я с укором говорю себе, что Господь равно пребывает и здесь, и там, а еще вернее — что «здесь» и «там» суть одно в Его Глазах!