Мю Цефея. Шторм и штиль (альманах) - Давыдова Александра. Страница 30

Он подступил к Ясминке, чтобы взять ее под руку и увести обратно в ее комнату.

— Да какая разница? — Ясминка тряхнула челкой. — Может… Еще один остров?

Она подняла руку, отстраняясь, защищаясь, но в первую очередь чтобы он увидел карту — остров на ее ладони. Юсуф отпрянул.

…И вот тогда явилось море.

На самом деле оно всегда было здесь. Серое, бурное, ослепительно-синее, ласковое, бутылочно-зеленое… Не конкретное море, а море вообще. Оно начиналось за порогом и раскинулось до горизонта и дальше. В лицо Ясминки ударили соленые брызги и смешались с нахлынувшими слезами.

Юсуф обернулся, лицо его исказилось.

— Ах ты сука…

Голос его менялся с каждым словом. Словно с него сползала позолота. Сперва это был голос Юсуфа, но затем…

— Гребаная сука! — взревел Юсуф голосом ее отчима. — Ты никуда не пойдешь! Ты плохо себя вела! Я должен… Да как ты…

— Уйди с дороги!

Ясминка оттолкнула его. С такой силой, что Юсуф отлетел к стене, а Ясминка, волоча Зару, рванула к выходу. К своему морю. Шаг, другой, и она упала в холодную воду.

На мгновение волна скрыла ее с головой. Ясминка забарахталась, замолотила по воде руками, вынырнула, отплевываясь… Увидела совсем рядом голову Зары: мокрые седые волосы прилипли ко лбу. Старушка радостно скалилась.

— Смотри! — закричала Зара. — Наш корабль!

— Это же…

Ясминка хотела сказать «машина Юсуфа», но это был уже не черный внедорожник. На волнах покачивался одномачтовый парусник. Ветер захлопал треугольным парусом, зовя на борт. Самый прекрасный корабль на свете. Ее корабль.

Ясминка с трудом понимала, что происходит. Калейдоскоп событий закрутился так быстро, что она не успевала следить, как меняются картинки. Словно вместе с морем на нее обрушилось и все упущенное время — дни, месяцы и годы. Вот она барахтается в набегающих волнах, а вот карабкается на борт, цепляясь за металлические скобы. Вот она тянет Зару через планширь, а вот стоит перед колесом штурвала… Соль щипала глаза и уголки губ, от соли ладонь горела огнем. Плевать. Море смыло неопределенность.

Ясминка обернулась. Дверь закусочной была умоляюще открыта. Юсуф сгорбился в проеме, цепляясь двумя руками. Он поймал ее взгляд.

— Вернитесь! Назад!

Только это был не приказ, а жалкая мольба. У него не было над ней никакой власти. Большая волна обрушилась на дом, едва не сбив Юсуфа с ног.

— Это… Опасно… Нельзя… — Голос растворился в шуме волн и скрипе снастей.

Ясминка отвернулась и больше не смотрела назад.

Руки легли на штурвал. Ясминка понятия не имела, как управлять кораблем, не знала, как ставить паруса и что там еще полагается. Может, ничего у них не получится. Может, следующая волна опрокинет яхту, и они утонут. Но… У нее был корабль, у нее была карта, и у нее было море, а прочее не имело значения.

— Правь на юг, чучело! — прокричала Зара. — Сперва Цейлон, есть там у меня одно дельце, а потом доберемся и до твоего острова!

Корабль мягко приподнялся на волне и устремился к берегам неведомой земли.

Цайтгайст (Вадим Картушов)

1

Я просыпаюсь, когда над городом встает заря. Я иду на балкон.

Фонари над улицей давно погасли. На проспекте пыхтит ранний трамвай. Нежно-розовый свет подкрашивает грязные крыши, пробивается сквозь трубы паровых коммуникаций. Снег на крышах искрится, словно темный бархат под прожектором. Силуэты радиоантенн на крышах плавятся и подрагивают. Розовый свет переходит в желтый, желтый переходит в оранжевый. Серые стены домов тонут в огненном зареве. Птицы поют, а воздух свежий и сладкий, как березовый сок.

Это омерзительно и невыносимо.

Потом, слава богу, начинается дождь. Привычный темный дождь над моим городом.

— Хесус, вам письмо, — скрипуче говорит почтальон Ириска из-за входной двери.

Я не знаю, как его зовут. Этот почтальон обслуживает наш район, кажется, с первых дней творения. Когда мы были детьми, он уже был старым. Он все время жует ириски — говорит, это полезно для зубов. Весь район смеялся над его глупостью про эти ириски. Но ему примерно тысяча лет, а зубы у него до сих пор свои. И не все, кто смеялся над почтальоном Ириской в нашем детстве, могут посмеяться над ним сейчас. Потому что они мертвы, а Ириска жив, пусть полуглухой и полуслепой. Это ему впору смеяться над ними.

Я открываю дверь и забираю тяжелый конверт, запечатанным корпоративным сургучом «К&К». Я вижу клеймо своего работодателя. Под ложечкой неприятно сосет, в районе солнечного сплетения словно расплывается вязкое холодное пятно. Ириска молча ждет чаевых, пришамкивая губами и пританцовывая. Я даю ему бронзовую полумарку. Он кланяется и берет под козырек синей почтовой фуражки.

— Спасибо, сумасшедшее обезьянище, — благодарю я.

— Вам спасибо, господин, — снова кланяется Ириска.

Он глуховат, я же говорил, да?

Ириска сбегает вниз по лестнице, подпрыгивая и болтая сумкой с письмами. Как он не разваливается, черт престарелый? Внезапно стреляет в спине, и я охаю.

— Песок за собой подмети! — кричу я ему вслед.

— И вам дня хорошего, господин Хесус! — отвечает Ириска, и его голос гулко разносится между стен парадного.

Итак, что мы имеем на сегодняшний день? Меня раздражает весна и пение птиц, я ненавижу солнце, я издеваюсь над добрым стариком, как будто мне десять лет, у меня осталось денег примерно на месяц довольно паршивой жизни.

И судя по письму из продюсерского отдела «К&К», я уволен.

Я не хочу его вскрывать. И так все понятно.

2

Если я пойду в бар «Цайтгайст» и буду пить самый бюджетный коктейль «Андеграунд», состоящий из двух третей угольного самогона и трети игристого брюта, то оставшихся после вечера марок мне хватит примерно на неделю жизни. Разумный человек, который уверен в себе, умеет строить стратегию и принимать верные решения, станет беречь деньги и искать работу.

Я иду в бар.

Среди всех баров нижних уровней «Цайтгайст» выделяется тем, что там собирается рекордное количество богемных ублюдков без денег. Мамкины поэты и бабулины инфернальные мистики. Я никогда не был богемой, я не умею носить манжеты, и у меня есть профессия. Но мне нравятся их беретики с енотовыми хвостами и засаленные рединготы. Даже иногда нравятся их стихи и бестолковые попытки работать в жанре гишпрехенварта. Еще они умеют пить как последние сволочи, словно у них вместо печени кантовский протез.

Сегодня поэтические чтения. Пожилой мужчина с гнездом лысины на голове читает со сцены нараспев, картавит и волнуется:

Именно в этом баре я познакомился с Соледад.

Тогда был концерт «Пустынных червей», такой глупый пост-кабаре-бэнд с сандинским барабанщиком, все вечно под насваем и с безумными глазами. К ним на концерты ходят одни малолетки.

Соледад и была малолеткой.

Она стояла в огромной очереди вместе со всем этим месивом в рединготах и беретах и немного танцевала, не сходя с места. Черные снежинки таяли на ее черных волосах. В какой-то момент луч газового фонаря скользнул по ее волосам, и те заискрились, в них словно звезды замурлыкали. У Соледад был рюкзак с вышитыми котенками, и котенки тоже словно замурлыкали. Я пропал абсолютно, напрочь пропал, как будто луч фонаря отразился и ослепил меня, сжег сетчатку к чертовой матери, спалил все нейроны в голове.