Головолапная (СИ) - Гофер Кира. Страница 27
Пила она небыстро. Ей не нужно было, чтобы все сразу — а потом тошнота и никакого толка.
После первых сто грамм Гате захорошело несказанно. Вернулось дивное возвышенное настроение сегодняшнего утра, захотелось делиться радостью с окружающими, захотелось выйти во двор к паре что-то кричащих женских голосов и сказать: «Женщины, я вас люблю, не кричите».
За окнами темнело. Гата включила ноутбук. Глянула в соцсеть.
«Прочитал нравиться тоже хачу пятерки тройбан был по рускаму»
— Я уже знаю, что ты хочешь пятерки. Сегодня налетели, — вздохнула Гата и включила плейлист со «Сплином».
После вторых ста грамм пол и стены перестали быть стабильными.
Под «Мое сердце» она прыгала по комнате, не боясь что-либо опрокинуть. Мотала головой, играла на воображаемой бас-гитаре. Никогда она такого не стала бы делать, живя с Витей, — он бы сказал ей очередную гадостную шутку и не понял. Никогда она не стала бы делать такого, живя с родителями, — она же взрослый человек, несолидно и нельзя козой скакать, лучше бы на дискотеку сходила, познакомилась бы с кем-нибудь.
После прыжков захотелось есть, и Гата, разгоряченная и пьяная, полезла в холодильник, распевая «И мое сердце остановилось», хотя из комнаты доносилась уже другая песня.
«Выхода нет» она пропустила.
После третьих ста грамм она плюхнулась на диван и быстро поняла, что вставать с дивана не надо.
— Вертолеты, вертолеты, а я маленький такой, — пробормотала Гата.
В такт кружению головы по замкнутому лабиринту бегала мысль, что все-таки должен быть способ если не понять, как работает механизм ее желаний, заклинившийся на мальчике Сереже, то способ, как разорвать эту жуткую связь. И ведь еще неясно, будет ли падать на нее только то желание, которое она сама в нем вызвала, или вообще любое его желание? В первом случае надо просто прекратить общение, стереть свои писательские профили, заняться вязанием или цветоводством. Тогда не страшно будет жить. Может, пусто, потому что писательство просто так не отпускает. Еще неизвестно, что цепче — оно или героин. Но все-таки будет не страшно.
Гата повернулась на бок, обняла подушку. Мир качался и отказывался быть четким.
Ей показалось, что из мрака прихожей кто-то наблюдает за ней, ждет от нее следующего шага, чтобы опять окружить, протянуть свои колючие лапы, захихикать. Этот кто-то неподвластен ни ей, ни ее логике, ни ее чувствам.
— «Из темноты глядят на нас глаза Марии и глаза Хуаны», — повторила она за солистом любимой группы.
И заснула.
Ей снилось то, что она боялась больше монет, падающих с неба, больше необъяснимых ветров, шепчущих коварные слова. Ей снились пауки. Большие и важные. Они жили в городе среди людей — ездили на автобусах, ходили по улицам, входили и выходили из домов. Для города из сна это было нормально.
Гата, погрузившаяся в пьяный сон, несколько раз с криком просыпалась в темноте, чтобы отдышаться, выпить воды и снова вернуться в этот мутный кошмар с пауками среди людей.
Глава 11
1
Кто-то описывает похмелье, как ужасное состояние, в котором можно лишь просить о смерти. У кого-то наоборот, тонкие чувства определяют мгновения, полные жизни и трепета перед жизнью, а вынужденное сосредоточение на таких простых вещах, как смотреть или стоять, выбрасывает из ценностей лишний мусор.
Но обычно похмелье можно выразить одним словом — трындец.
Гата лежала на диване и смотрела в потолок, который норовил стать ускользающей плоскостью из белой воды. Ужасно болела голова. Чувство вины перед собой за вчерашнее душило и рвалось вытряхнуть наружу то ли последний дух, то ли вечернюю закуску. Перевести взгляд с ближнего предмета на дальний, например, с пульта под рукой на телевизор на стене, казалось делом столь же невыполнимым, как впихнуть концертный рояль в пассажирский лифт.
Когда заорал телефон, Гата подумала, что сейчас ее голова взорвется. Отвечать она не стала. Телефон проорал еще несколько раз в попытках дозвониться, но Гата все их пролежала с закрытыми глазами, не шевелясь. Нет, никаких разговоров в таком состоянии. Только немного покоя.
Это небольшое усилие воли оказало, как ни странно, целебное действие. В тишине и неподвижности Гате вскоре стало ощутимо легче. Она несколько раз глубоко вздохнула и поднялась. Голова кружилась меньше, чем она опасалась. До ванны путь был легче и короче, чем представлялось.
Гата поплескала себе в лицо холодной водой, почистила зубы дважды. В зеркало не глянула: сегодня не нужно было краситься, а просто так смотреть на себя ее не тянуло. Опухшие глаза и помятые от подушки щеки — разве есть чему порадоваться? Да и обычно в выходные она старалась не делать того, что делала в рабочие дни, даже в мелочах стремясь создать различия отдыха от труда: давала свободу лицу и волосам от косметики и средств для укладки, носила обувь больше удобную, чем красивую…
Умывшись, Гата почувствовала, как вина за глупую попойку отступает вместе с головной болью. Уже хотелось пить, хотелось распахнуть окна, хотелось вернуться к нормальной жизни.
Нормальная жизнь… Собственно, ради нее, свободную от мистических ловушек, лишенную неясных страхов, пугающих не столько предметно, сколько самих по себе, Гата вчера и пила. И постепенно, с каждый вдохом, стало казаться, что нужный эффект все-таки достигнут: она чувствовала себя не самым здоровым образом, но все-таки гораздо бесстрашнее и спокойнее чем вчера. Руки были слабыми и подрагивали, но уже не от ужаса. Озноб от похмелья — куда лучше, чем озноб от накатывающей жути. В голове ощущалась тяжесть, но это уже не было то зловещее чувство посторонней хватки, чужих и враждебных тисков. Хотелось множества вещей сразу, но больше не было плена душного и необъяснимого кошмара.
Гата открыла окна, не боясь напустить мух. Посмотрела на непривычно пустой двор, послушала, как из окна ниже ее этажа кто-то ругался на какого-то Витю, который забыл взять мусор.
Упоминание Вити не отозвалось в ней ничем. Совершенно. Словно струны у скрипки срезали — и наступили тишина и покой, в которых тронувший занавески ветерок не грозил напугать чем-нибудь вроде нападения монет или потустороннего шепота. Гата щурилась от летнего солнца, вдыхала воздух, наполненный городскими запахами с крошечной частичкой свежего кофе: похоже, у кого-то из соседей в открытом окне работала кофеварка.
Было хорошо.
«Страх, что она наполнила свою жизнь чем-то, чем сама не является, покинул ее, оставив лишь счастье и умиротворение!» — продиктовала себе Гата.
Эти слова вернули ей желание что-то написать.
Будучи человеком практичным, она вскоре решила, что кошмары своих последних дней можно отдать бумаге.
Ведь как все хорошо сложилось! Случайный мальчик Сережа станет для нее не наказанием, оборачивающим ее желания против нее самой, а проводником в творческий мир, где есть спрос, но пока мало предложений: в мир детских страшилок и ужастиков. Изначально Сережу и друзей привела на кладбище нехватка страха, острое желание пощекотать нервы. И вот теперь кто, как не Гата, которая металась в панике несколько дней, сможет написать им недостающие страшилки? У кого, как не у нее, которую ветер-шепот, охотящийся с неба, опрокинул в воду, будет рассказывать о страхе искреннем, невыдуманном, и такой он ляжет в новые истории…
Она налила себе кофе, положила на тарелку несколько пряников — иными словами подготовила себя к творческому процессу.
«История о мальчике, который заночевал на кладбище», — напечатала Гата в белом листе редактора.
Улыбнулась — и дальше ее подхватило, понесло, только успевай постукивать по клавиатуре. Чуть кружилась голова в отступающем похмелье, редкие приступы тошноты лишь добавляли возможности поточнее описать нюансы ощущения напуганного и растерянного ребенка.
Изредка она делала перерывы на туалет и стакан сока. Когда рассказ был почти готов, а мальчик на кладбище почти обнаружил, кто же так жутко завывает в темноте, а Гата почувствовала, что безумно проголодалась. Несколько пряников утолили ее утренний голод, но сейчас, оказалось, день перевалил далеко за середину.