Данте - Голенищев-Кутузов Илья Николаевич. Страница 37

Затем Данте рассматривает различные формы итальянского стиха. В его время одни поэты писали канцоны, другие — баллаты или сонеты, а третьи вовсе не следовали правилам стихосложения. Из всех перечисленных размеров Данте признает лучшим канцону. Канцона не нуждается в музыкальном сопровождении и танце, как баллата, по своему стилю она выше сонета. Все лучшее, что было создано в итальянской поэзии, написано размером канцоны.

Данте требует от поэтов, пишущих на вольгаре, чтобы они следовали законам ученой поэтики и поняли, что слогом трагедии является высокий слог, в то время как комедии свойствен более низкий. Данте не успел написать книги, посвященной сонету, но, по-видимому, сонет следовало сочинять низким или средним стилем, так же как и комедию. Известно, что к среднему или низкому стилю относилась также легкая лирика и сатира.

Данте полагал, что величавость стиха зависит от размера, размер — от количества слогов в стихе. Из опыта поэтов сладостного нового стиля Данте выработал взгляд о преимуществе того или иного силлабического размера. Он не останавливается на вопросе тонического начала в итальянском стихе. Самая длинная строка должна иметь одиннадцать слогов. Стих должен быть не равносложным; трехсложный стих Данте не очень одобряет, устанавливая, в сущности, три размера: пятисложный, семисложный и одиннадцатисложный. «Из всех этих стихов, — пишет он, — более величавым является одиннадцатисложный, как по продолжительности, так и по простору для мысли, для строя речи и для слов». У самого Данте нередки канцоны, написанные только одиннадцатисложным стихом. Он не хвалит поэтов, которые начинают канцону пятисложным или трехсложным стихом, хотя так писал иногда Гвидо Кавальканти. Одиннадцатисложный стих может вступать в сочетание с семисложным.

Данте изучает строй прозаической латинской речи, являющейся образцом для итальянской. Поэт был хорошо знаком с латинским курсусом — ритмическим окончанием последних слов во фразе. Он приводит примеры речевого строя, сначала свойственного людям образованным, затем — знатокам риторики. Однако автор трактата одобряет далеко не все риторические приемы и не отказывает себе в удовольствии посмеяться над писателями, лишь «поверхностно вкусившими риторики». Для иллюстрации своей мысли Данте приводит оборот, характерный для речи придворных льстецов: «Похвальная осмотрительность маркиза д'Эсте и его благорасположенное величие делает его всем любезным». Ирония подчеркивается самим именем маркиза д'Эсте, которого Данте ославил как тирана. По-латыни эта фраза ритмична, она разделена на три части с различными комбинациями курсуса. Но автор «Народного красноречия» ищет фраз, отличающихся краткостью и элегантностью. Этот латинский строй должен служить примером поэтам, которые пишут на народных языках.

Затем Данте приводит несколько примеров изящных словосочетаний из провансальских и итальянских поэтов. У сицилийцев и французов Данте берет лишь по одному примеру — у короля Наваррского и у судьи из Мессины (Гвидо делле Колонне). Итальянские примеры выбраны только из поэтов сладостного нового стиля — от Гвидо Гвиницелли до самого Данте. Для того чтобы достигнуть совершенства в этом стиле, необходимо следовать образцовым поэтам, поучает Данте, то есть Овидию, Стацию и Лукану. Среди прозаиков учителями стиля являются Тит Ливии, Плиний (по-видимому, Младший), Орозий и Фронтин. Павла Орозия, автора «Истории против язычников», и Сикста Юлия Фронтина, написавшего «Книгу военного лукавства» (I в. н. э.), мы не считаем «классиками», но наши воззрения во многом отличаются от вкусов и пристрастий XIV века. Данте с большой резкостью обрушивается на Гвиттоне д'Ареццо и его последователей, которые не желают учиться на лучших образцах древности и язык которых невежествен и груб.

Автор «Народного красноречия» понял, что стилистика поэзии и прозы на новых европейских языках не в меньшей степени, чем на древних, связана с отбором слов. Он пишет: «Иные слова бывают детскими, иные женственными, иные мужественными; а из них одни дикие, другие светские; из тех же, какие мы называем светскими, одни мы ощущаем как расчесанные и напомаженные, другие как волосатые и взъерошенные. И вот среди расчесанных и волосатых находятся те, какие мы называем величавыми, а напомаженными и взъерошенными мы называем те, которые чересчур звучны». Данте полагает, что слова должны быть просеяны сквозь сито. Он запрещает для высокого стиля канцоны выбор слов «детских, из-за их простоватости, вроде маменька и папенька, ни женственных из-за их изнеженности, как душенька и милашка, ни диких, из-за их терпкости, вроде отара и цитра, ни напомаженных и взъерошенных светских, вроде женщина и тело».

Для пишущих канцоны остаются «расчесанные и волосатые светские слова, весьма благородные, и члены блистательной народной речи». Данте объясняет, что «расчесанными» следует считать прежде всего слова трехсложные (но также и двусложные), в которых не встречается соединение плохо звучащих согласных, как, например, amore (любовь), donna (госпожа), virtute (добродетель). «Волосатыми» словами Данте называет те, которые необходимы для связи, а также междометия. Украшающими, по его мнению, следует признать слова многосложные, которые в смешении с необходимыми связками «дают прекрасную слаженность сочетанию». Данте рассчитывает также длину слов, стремясь определить, какие слова могут войти в самый длинный итальянский размер, то есть в одиннадцатисложный стих. Он находит одиннадцатислошное слово, которое является теоретически пределом, и цитирует также слова более длинные, которые образуют в народной итальянской речи двенадцать слогов, а в некоторых косвенных падежах по-латыни могут иметь тринадцать. Но такие «монстры» для стихосложения непригодны.

Первоначально канцона была связана с музыкой, однако слова ее всегда образовывали нечто самостоятельное и отличное от музыкального сопровождения. Несмотря на то, что некоторые музыканты, как, например, друг Данте Казелла, сочиняли музыку к стихам, все же канцона была прежде всего стихотворением, «написанным на листочке». Всякая канцона делится на станцы. Станцы являются основной единицей этого вида поэзии. В каждой станце вполне допустимо обновлять рифмы или повторять одни и те же, однако, по мнению Данте, рифмы не относятся к искусству канцоны. К сожалению, поэт-теоретик не написал о рифмах, так же как о сонете и баллате.

Данте всегда думал о мастерстве, заметил известный современный дантолог Джанфранко Контини. Теоретические размышления привели поэта к созданию новых форм. Великий мастер прекрасно понимал, что форма тесно связана с содержанием и что выбор той или иной комбинации рифм и ритмических фигур не может быть произвольным, а находится в прямой зависимости от сюжета. «Ведь все, о чем мы говорим, мы воспеваем, либо одобряя, либо порицая, так что иногда нам приходится петь, убеждая, иногда разубеждая; иногда радостно, иногда насмешливо; иногда с похвалою, иногда с порицанием; слова отрицательные всегда торопятся, а другие идут к концу всюду с подобающей продолжительностью…»

В те годы, когда создавались трактаты «Пир» и «О народном красноречии», Данте считал канцону самым совершенным видом высокой «трагической» поэзии. Канцона требовала не только большого мастерства, но также сознательного отбора слов. Тем самым она была ограничена в словесном материале, что не могло не привести к ограниченности ее тем и сюжетов. Когда Данте изобрел терцины, перед ним открылся безграничный горизонт творческих возможностей. Творец «Божественной Комедии» нарушил собственные запреты прежде всего в стилистике. Его дьяволы в аду говорят таким языком, который возможен был только в сонете, да и то у поэтов «простонародных», как Рустико Филиппи или Чекко Анджольери.

Терцина вместила все стилевые возможности итальянского языка. Преодолев ограничения «жанров» и освободясь от стилистических систем античных и средневековых теоретиков, Данте открыл новые пути мировой литературе.

Глава четырнадцатая

В замках Маласпина

В долине земных властителей Предчистилища ожидают часа восхождения те, кто покаялся в своих грехах и надеется на очищение. Пейзаж долины грустен и прекрасен. Слышится пение гимна «Тебя у предела света…». Замечательно начало восьмой песни: