Калека - Голестан Эбрахим. Страница 5

Прежде он легко и свободно проходил ночью в любой уголок двора и обратно; теперь же шаги были тяжелыми и вязкими, он сдерживал дыхание, стараясь не дышать вовсе, и чутко прислушивался. Дойдя до середины двора, он остановился и оглянулся. Дом спал. По-ночному скулили собаки. Где-то далеко, очень далеко клянчил подаяние нищий. И все это: безмолвие дома, ночной вой собак, протяжный голос нищего и сам он – было для него неожиданно новым, небывало ярким и осязательным. Он уже не узнавал мира вокруг себя – привычная однообразная тусклость исчезла, новые краски и новые тени притягивали взгляд, влекли чувства, переворачивали все его существо, повергали в дрожь. Как будто его дневная жизнь была сном и то, что он днем видел во сне, явилось ему теперь в ночной яви, и постепенно он узнавал вокруг себя все, знакомое ему по дневным грезам. Вот тот самый дом, который он так долго, всю жизнь, до сегодняшнего дня, видел во сне, вот дерево, вот ступеньки, вот бассейн, а вот и та дверь – теперь он чувствовал, что все это наяву окружает его, обманчивая призрачность сна ушла, сменившись реальным кошмаром жизни.

Он взял в руки замок, подержал его и отпустил. Потом потрогал цепь, на которой висел замок. Как-то раз, когда у него после болезни выскочила на уголках губ лихорадка, ему сказали, чтобы он рано утром, до восхода солнца, приложил к ним кольцо холодной дверной цепи – эта самая цепь, соединявшая дверь сарая с дверной рамой, и не пускала его сейчас к креслу. Он неподвижно смотрел, как раскачивается цепь, описывая в своем движении полумесяцы, как постепенно становятся они все уже, пока, наконец, цепь не повисла без движения; цепь ему никак не разомкнуть. А дверь надо открыть. Его била дрожь. Он повернулся лицом к спальной комнате ханум и аги. В комнату вело три двери, и была она на втором этаже, в углу двора; перегородка перед входом была утыкана острыми шипами, чтобы не забиралась кошка. Под первой и третьей дверьми были окна, а под средней – дверь в комнату, находившаяся на уровне земли. Он перевел взгляд дальше, на соседние двери, ведущие в гостиную; всего дверей было пять, а под ними – окно в кухню, в помещение для водяного насоса и в буфетную; между решетчатым окном и дверцей буфетной был курятник. Он все думал о том, что нужно взять ключи из гостиной, и вдруг обнаружил, что осторожными шагами поднимается по лестнице, и вот он уже возле двери, теперь надо тихо войти в комнату и беззвучно снять связку ключей с гвоздя, вбитого в дверную раму. Но дверь была заперта изнутри.

Дрожа, он вслушивался в шорохи ветра. Спустился вниз. Одна мысль владела им: нужно открыть дверь и добраться до кресла. Он был во дворе. Миновал палисадник, подошел к бассейну и, став к нему спиной, смотрел на тусклые и блеклые от ночной темноты стекла всех этих немых, запертых изнутри дверей. Дрожь не оставляла его. Дыхание перехватило. Он пошел вперед. Ухватился рукой за кольцо железной решетки окна, подтянулся, уперся носком ноги в другое кольцо, перехватил руку, поставил вторую ногу выше – и тут внезапно содрогнулся: ему показалось, что он летит вниз головой. Но он не упал – это внезапный ужас сотряс его, потому что, когда он, дрожа, висел,. прижатый к изогнутым прутьям, и ему хотелось, чтобы весь мир куда-то исчез, чтобы он ослеп, оглох, вдруг раскудахтались куры, они подняли гам и никак не унимались. И когда он в отчаянном безрассудном порыве подтянулся еще выше, куры успокоились. Он сел перед дверью; все еще дрожа и сглатывая слюну, он слушал громкий стук своего сердца и ждал, к чему приведет внезапный переполох, поднятый курами. Но ничего не случилось. Все спали сладким крепким сном за закрытыми дверями и ничего не слышали – им что, они ведь не висели, прижавшись к решетке из полых металлических колец, где все звуки казались такими устрашающе громкими!… Зря он так напугался. Он встал и увидел внизу запертую дверь сарая – она была обращена к нему, звала его в темноте, ждала его, а за этой дверью было кресло, и, хотя кресло виделось ему за каждой из дверей, за каждой закрытой дверью, все же больше всего оно было там. Он тронул рукой дверь перед собой – закрыта. Он все еще дрожал. Глубоко вздохнул, весь напрягся, уперся ногой в пол, прижался к перегородке, взялся за перекладину с другой стороны, перенес ногу и перебрался на другой порог. Потрогал дверь. Заперто. Вот он у четвертой двери. И снова заперто. Теперь он уже возле пятой, за которой идет первая дверь в спальню ханум и аги, – и снова заперто. Все пять дверей заперты. Он снова стал перелезать через перегородки, теперь назад, и снова пробовал двери рукой, и они опять оказывались запертыми изнутри – они ведь и были заперты изнутри и не открывались навстречу его робкой, отчаянной надежде. Теперь он стоял перед первой дверью. Взялся за дверь снизу и просунул руку в нижнюю щель. Щеколда была опущена. Дальше пальцы не просовывались. Он опять перелез через перегородку к следующей двери. Там нижняя щеколда оказалась поднятой. Он сразу успокоился. Просунул пальцы в щель и постарался укрепить задвижку так, чтобы она не упала. Теперь уже ничего не слышал. Он вслушивался лишь в свое учащенное дыхание и весь отдался напряженному усилию. Он усердно трудился и уже не думал о том, зачем он так старается, единственное, что он помнил, – теперь надо, чтобы верхняя щеколда проскользнула по желобку вниз, чтобы язычок высвободился из петли и дверь открылась. И с лязгом, разорвавшим глубокую тишину, отозвавшимся повсюду и сотрясшим все вокруг, потому что все, что было вокруг, казалось, вобрала в себя его потрясенная душа, щеколда упала. Постепенно смятение, вызванное стуком щеколды, улеглось и все снова погрузилось в безмятежный сон – и тут он почувствовал, что совершенно избавился от мучительного страха и ожидания, что он уже не тот, кто только что был целиком поглощен лязгом щеколды, погружен в ужас, он освободился; только сейчас он заметил, что весь покрылся потом. Он осторожно открыл дверь и откинул занавес; теперь он в гостиной.

В гостиной все было спокойно. Он тихо шагнул вперед. Протянул руку к углу дверной рамы, где обычно висела на гвозде связка ключей. Ключей не было. В сознании промелькнуло, что она, наверное, в нише. Ниша и вся противоположная сторона смутно виднелись в колыхании темноты. Он двинулся вперед. Внезапно вздрогнул – из спальни послышался храп. Он стоял посреди комнаты. Горло сдавило, дыхание участилось, как никогда, а в животе словно стало совсем пусто. Он повернулся назад, посмотрел на занавес, покачивающийся перед открытой дверью. Голова отяжелела. Изображенные на занавесе раненые всадники, мчащиеся на конях, были скрыты темнотой, но все эти фигуры, столько раз им виденные, легко перенеслись теперь из его воображения на занавес. Снова раздался храп. Он повернулся и быстро подошел к нише. Замирая от страха, провел рукой по стенке ниши – и прикосновение к холодному металлу заставило его вздрогнуть. Он отдернул руку, потом резко опустил ее на связку и крепко сжал пальцы, заглушив этим короткое звяканье ключей. Добыча у него! Он уже не вслушивался в биение своего сердца, забыл о нем, и от этого сердце понемногу успокоилось.

Он прошел через гостиную, откинул занавес, перешагнул порог, стал на краю, нагнулся, взялся руками за приступок, спустил ноги и, цепляясь пальцами ног за изгибы решетки нижнего окна, полез вниз. Прошел через двор. Ни один звук не доходил до его сознания, а легкие ночные шорохи, казалось, пробуждали новое, дальнее зрение. Он видел. Видел не только то, что происходило сейчас, но и то, что вот-вот будет. Настоящее он видел, но не замечал его, не обращал внимания, потому что глаза его были прикованы к предстоящему, он неотрывно вглядывался в то, что сейчас будет делать, зримо представляя себе еще не случившееся, и всеми силами души устремлялся к нему, сначала видел, что сделает, а потом то, что уже сделал; и вот он открыл дверь сарая.

Дверь скрипнула коротко и сухо; и когда он шагнул в темноту сарая, услышал, что этот скрип, отзвучавший мгновение назад, все еще тянется, словно повиснув в воздухе, и теперь его уже никуда не денешь; а кресло было там. Он видел кресло в темноте, слышал его, обонял – даже запах риса, хранившегося в больших глиняных кувшинах, всегда стоявший в сарае, отдавал запахом кресла.