Калека - Голестан Эбрахим. Страница 6

Сделал еще шаг. Вытянув руку, осторожно шел вперед, подходил все ближе, а сам думал, что нельзя было давать двери скрипеть. А дверь скрипела. Вдруг он вспомнил, что дверь в гостиную осталась незапертой. Тогда он остановился в темноте и, остановившись, сразу почувствовал, что стоит возле кресла. Он протянул руку, нащупал кресло, и кресло вытеснило из его сознания все остальное.

Немного постоял без движения. Снаружи доносился легкий шум ветра. Вот кресло, и сейчас он его сломает. Сейчас он найдет себя. И вдруг он спросил себя: а не будет слышно, как ломается кресло? – и задрожал. Все мысли рассеялись. В голове опустело. Мало-помалу мысли стали возвращаться к нему. Он сглотнул слюну, чувствуя, что горло еще сильнее сжалось. Тихо вышел из сарая.

Проходя через двор, он почувствовал, как холод коснулся его влажного тела – он чувствовал холод ветра и холод своего тела и знал, что он исходит из его души. Он прошел вдоль далана, повернул к уличной двери – скрип двери сарая все еще раскачивался, как маятник, где-то в темноте – и отомкнул, осторожно и медленно (это не была медлительность спокойствия – тревога сковала его), железный засов; засов беззвучно открылся. Он тихонько потянул створку двери, и она подалась. Дверь на улицу открылась. Узкая улица, вымощенная булыжником, уходила вдаль, теряясь в темноте. Над дверью светил фонарь. Он прислушался. На улице было слышно только тихое кружение ветра. Он повернулся, прошел далан, вошел во двор, посмотрел на полуоткрытую дверь гостиной и вздрогнул. Что-то подстерегало его.

Он услышал свою дрожь – казалось, все его кости раздробляются, не вдруг, но перемалываются на мелкие кусочки постепенно, одна за другой. Что-то подстерегало его за полуоткрытой дверью, и страх перед этим неизвестным, зачем-то подстерегающим его, которое то ли есть, то ли нет, тяжело придавил его плечи. Он не мог сдвинуться с места. Дверь была полуоткрыта, и не было никого ни за дверью, ни перед дверью, ни в дверях, и только невидимая тяжесть волнами ложилась на все вокруг. В голове непрерывно гудело. Он глубоко вздохнул, пришел в себя и, убегая от себя самого, пошел к сараю. Он видел, как сарай надвигается на него, и, входя, словно и не ожидал, что дверь будет открыта, что сарай окажется на месте, что в нем будет стоять кресло; а в нем было не только кресло, там везде было что-то, чего до этого – не задолго до этого, а совсем недавно – не было, а то, что появилось теперь, было невидимым, бесплотным, но имело запах, форму… Оно было здесь. А потом на этом проступил неясный образ узкой и длинной улицы, где булыжники мостовой тонули в тени, а стены домов – в темноте, и по этой улице катился призрак огромного кресла, и казалось, что все разбежалось от тяжелого взгляда чьих-то глаз… И все здесь было подобно спящему водоему, где то, что над ним, повторяется, утратив свою яркость, внизу, в глубине, опрокинувшись, свешивается под какой-то призрачной, вселяющей ужас чертой, которой нельзя ни увидеть, ни коснуться; когда смотришь в этот водоем, то все верхнее куда-то исчезает, и видишь ты самого себя, висящего вверх ногами и смотрящего вверх, и тебе представляется, что все, что было наверху, теперь под тобой – теперь внизу и этот «нижний» я – «ты» – сам ужас, или в ужасе, или только кажется ужасом… и при всем том именно этот, отраженный «ты» вдруг становится для тебя подлинным; тебе даже кажется, что это он, опрокинутый, потускневший и страшный, смотрит на тебя – невидимого, поверх невидимой черты; но ты все равно знаешь, что этот невидимый, находящийся над чертой, и есть ты, это ты – настоящий, кто способен видеть, а не тот, отраженный, и ты начинаешь понимать, что тот висящий, опрокинутый вниз головой «ты» не имеет сознания, совсем не имеет, и все, что он ни делает, взято у тебя, что ты сам его сотворил и сейчас вместо него и за него видишь себя; так наклонись же и коснись рукой той грани, где кончаешься ты и начинается он, и ты увидишь, как «ты», висящий внизу, колышется и расплывается в кругах, расходящихся и порождающих один другого, и ты, верхний, поймешь, что только ты и существуешь на самом деле, что ты снова стал собой.

Привычное настоящее внезапно ушло в прошлое, ушло далеко, и нельзя было смотреть на него без горького чувства отрешенности и вместе с тем причастности, все это перемешалось, и все оставалось собой. Теперь он понимал, что не сломает кресло, что толку его ломать! Манучехр – это Манучехр, он сам по себе, он отделился и отдалился,

и нет ему дела до Хасана; а перед ним лежит путь, куда он сам открыл дверь, и он пройдет по нему, сколько сможет, будет идти, уйдет далеко… В его воображении возникли, одна за другой, улицы, стены домов, ветви деревьев, все это убегало назад, а он шел, и повсюду было множество неизвестных людей, и он понял, что всюду сможет найти место для новообретенного себя. Тогда он вышел из сарая и запер дверь на замок. И тут в воздухе взлетел петушиный крик, взлетел, но не оборвался, а скользил, сопровождаемый неясным ровным гулом, подобным пению проводов, протянутых с одной крыши мечети на другую; потом взлетел новый крик, и он тоже тянулся, не умолкая, и новый крик где-то еще дальше, и так, пока не запел громко петух в их доме. А он уже запер дверь, и снова мысли о кресле, оставшемся в темноте за дверью, нахлынули на него.

Он прошел через двор и вошел в далан. Возле двери он зажмурился, но, раскрыв глаза, увидел все ту же улицу – дверь открыта, улица уходит вдаль и теряется в темноте, там, где кончается свет, льющийся от фонаря над дверью. Тут он вспомнил, что все еще держит в руке связку ключей. Он уйдет – и нельзя будет отпереть ни одну дверь в доме. Нет, он вернется, положит их на место, а потом уйдет. Вернулся, вошел во двор, увидел знакомые очертания деревьев, вытянутую окружность бассейна, ветви, свешивающиеся через бортики бассейна, кирпичи, вдавленные в землю, изогнутые прутья оконных решеток… А скоро проснется служанка и станет раздувать огонь (огонь засверкает золотыми искрами, летящими от раскаленных до синевы углей, а рядом – щель для ссыпания золы, тщательно начищенная жаровня, узорный серебряный поднос для щипцов, игла с перламутровым наконечником, шкатулка для опиума с отливающей золотом крышкой и китайский кальян), убежавшее молоко прольется в огонь, водонос станет у колодезного колеса, начнут с шуршанием подметать двор и в воздухе запахнет влажной пылью; он видел все это, а вот для лица Манучехра, для этой неотъемлемой части мира, в которой протекала его жизнь, там уже не находилось места. Потом ему представилось покашливание аги и шарканье туфель ханум, спускающейся по ступенькам… Зачем ему уходить? К кому? Измученный и опустошенный, он прошел далан, закрыл уличную дверь и запер на замок. Когда он закрыл дверь, в далане стало темно. Он снова был в доме.

Подходя к окну, он вспомнил, как кудахтали куры – и оказалось, что этот гам так и висит там в воздухе. Он поднялся по решетке окна наверх, и когда он, стоя на пороге полуоткрытой двери, откидывал засов, запел петух, вслед ему где-то вдалеке другой, потом еще один, петушиные крики догоняли друг друга, они то удалялись, то приближались, и, когда он, оставив ключи в нише, шел к двери, запел их домашний петух. Он стал на пороге, закрыл дверь; тут нижняя щеколда скользнула по желобку, и он с ужасом услышал, как она вошла в нижнюю выемку. Теперь дверь была заперта. Дверь заперта, и ее уже не откроешь, ведь это не верхняя щеколда упала вниз, а нижняя, и она упала бы еще ниже, если бы выбоина была глубже, и теперь уже не просунуть пальцы в дверную щель.

С порога он посмотрел вниз на дверь сарая, едва различимую в темноте двора. Кресло было за запертой дверью, и улица – тоже за запертой дверью, и ключ – за запертой дверью, и он здесь, перед дверью, и никуда теперь не попадешь, и ему остается только пойти и упасть на свою постель и лежать так до завтра – а утром он выйдет, выкатят кресло, и он, стоя в стороне, будет смотреть, как оно повезет Манучехра. Снова запел петух: «Кто же ты теперь?» А кто он теперь? Никто, его нет. Для себя-то, может, и есть, но не для Манучехра. Он ничей. Он никому не нужен. Запер двери и не ушел. И не сломал. И не выволок его из двери. И не сбросил в колодец. Или в бассейн, или с купола, или с горы. И не ушел. И вот остался, ненужный. В голове нарастал ровный неясный гул, похожий на пение проводов, протянутых от одного конца двора мечети к другому. Так и не ушел, не отыскал эту новую жизнь, надежную, непризрачную, не обреченную унижению и распаду, ту, куда он мог уйти и водворить там свое новообретенное «я». Наступает утро – а он не нужен. Остался здесь на посмешище!… А уйти – что ж раньше не ушел, не дожидаясь этого унижения, запер дверь, запер сам, запер все двери своими руками и с такой унизительной покорностью! Манучехр, безногий, отправился в путь, а он, с ногами, не может сдвинуться с места. Ну почему не ушел, почему запер дверь? Или не сломал его? А взял и запер дверь?