Восковые фигуры - Сосновский Геннадий Георгиевич. Страница 52

— Маманя! Держи папаню…

— И не подумаю, — ответила Варвара скривившись. — Нужен он мне такой!

Булкин в это время как раз пролетал над женой, тоскливо простирал ручонки, вопил:

— Варварушка, поймай меня, поймай! Все продадим…

— Ишь, чего захотел! Головастик чертов! — неслось ему вслед, руша последнюю надежду. Варвара демонстративно отвернулась и не видела, чем все кончилось.

А тот был уже возле стены, рискуя стукнуться головой. К счастью, девушка-лаборантка, хорошо спортивно подкованная (в прошлом занималась баскетболом), ловко подпрыгнула и поймала мини-гопса, как мяч возле сетки, спасла ему таким образом жизнь; в это время другие сотрудники эпи-демстанции ликвидировали последствия набега.

Павел Семенович был водворен обратно в картонный ящик.

— Так вот, значит, как! — бормотал кадровик с горечью. — Отказалась, отвергла! Лучше бы он меня увеличил. Ну пусть не всего…

В маленькой тюрьме воцарилось тягостное молчание, теперь каждый понимал, что его ждет. И однако в этой атмосфере, казалось бы, полной безнадежности впервые прозвучало слово: побег. Идею все поддержали с ликованием. Был создан оперативный штаб и распределены роли. Оставалось лишь выбрать момент…

Итак, побег из картонного ящика. Смелый замысел! Он пробудил в сердцах минигопсов надежду на избавление. Но осуществиться ему суждено было еще не скоро. Пройдет немало времени, прежде чем маленькие изгои, лишенные впредь всяких контактов с внешним миром, заросшие, как зверьки, одичавшие, озлобленные, выберутся наконец на волю из своего картонного плена с единственным жгучим желанием, с единственной целью — отомстить виновнику всех своих бед, отомстить жестоко и беспощадно.

Историческая справка

Одной из достопримечательностей города Брехов-ска была тюрьма. Расширенная и благоустроенная в свое время на деньги местного купечества, она вызывала чувство недоумения у сограждан: а к чему, собственно, такой размах? В просторных корпусах мог с комфортом разместиться чуть ли не весь российский преступный мир. Но, должно быть, провидцами были устроители и действовали с учетом исторической перспективы. С воцарением новой власти тюрьма, до того наполовину пустовавшая, наполнилась кипучей жизнью: стучали щеколды на дверях камер, деловито суетилась охрана, гоняя заключенных туда-сюда, и иногда тесновато становилось.

Под руководством Афанасия Петровича, человека с инициативой, хоть ничего и не изменилось по существу, тюрьма приобрела все же черты более цивилизованные. Круглосуточно работала баня, обслуживая прибывающих. Под перекрестными взглядами из-за решеток раздетые наголо мужчины и женщины со свертками одежды в руках выстраивались в очереди прямо во дворе в ожидании санобработки. Женщины были в основном молоденькие, из тех неопытных глупышек, что опрометчиво повыскакивали замуж за немцев во время войны. Теперь их отлавливали и судили по статье ♦ За измену Родине» — двадцать пять лет лагерей где-нибудь на Колыме. Двигалась очередь, местный парикмахер из гермафродитов, безусый, толстозадый, ни мужик ни баба, трещал машинкой, орал: «Ногу подними, ногу!» — если какая-нибудь недогадливая не делала того, что положено.

А на рассвете вместе с выстрелом хлопающей дверцы «черного воронка» нет-нет да и разнесется истошный вопль: «Прощайте, братишки!» Это увезли на расстрел очередного бедолагу.

Впрочем, за высокими кирпичными стенами, протянувшимися на целый квартал, опутанными колючей проволокой, со сторожевыми вышками, пулеметами и прожекторами ничего нельзя было ни увидеть, ни услышать. Каменная крепость, могучий символ существующего строя. И казалось — на века.

Прозрение

Пискунов панически боялся начальства. Особенно высокого, что время от времени удостаивало своим посещением «Бреховскую правду». На вопросы отвечал невпопад дрожащим голосом, нервничал, весь напряженный, неестественный, и к нему в конце концов теряли всякий интерес. И непонятно было, как это вдруг взяли да и утвердили автором, скорее всего, то была непростительная ошибка руководства, если только не наказанье Господне неизвестно за какие грехи.

Между тем задание есть задание, и его хочешь не хочешь, а надо выполнять. К тому же еще и самолюбие взыграло: да не может быть того, чтобы он…

Теперь каждое утро Пискунов нервно перелистывал календарь — до юбилейной даты с каждым днем оставалось все меньше времени, а у него извилины будто задубели, будто серое вещество заморозило космическим холодом. Ни одной путной строчки из-под пера. Даже плодотворная, казалось бы, идея положить в основу сюжета историю небесных пришельцев, и в частности Герта, положения не спасла. Примеривался и так и этак, мозги себе выкручивал — все напрасно. Воспаленными от недосыпания глазами тупо смотрел на заложенный в машинку очередной лист бумаги. В сердцах рвал на мелкие клочки, и будто запорошило вокруг землю первым осенним снегом…

В одну из тех минут, когда мертвой петлей захлестнуло отчаяние, Пискунов и задал себе резонный вопрос — почему? И понял наконец: дело не только в том, что под нажимом умирает его творческая муза. Стоит лишь засесть за работу, и тут начинается. Пальцы попадают не на те клавиши, всего потрясывает, точно в нервном ознобе, даже зубы постукивают. И вот уже заранее видитсн ужасный финал — как, вызванный руководством, он отдает свое творение на суд. И как они…

Он изнемогал под навалившейся на него громадой ответственности. Но знал теперь точно: причиной всему был страх, парализующий страх — симптомы, должно быть, все той же застарелой болезни. Страх гнездился в подсознании, просачивался из младенческих глубин памяти, обдавал ледяным дыханьем и волю и мысль.

Он кричал по ночам и вскакивал весь в холодном поту, пугал до смерти сонную Валентину. И ведь лечился, пичкали его всякой дрянью, кололи, а что толку? Одна оставалась надежда: чтобы излечиться, избавиться от этой напасти, надо каким-то образом добраться до истоков, распутать клубок и понять наконец, откуда же все пошло. Сводить счеты, наверно, уже не с кем, да и как найти? Но давно вызревало в душе: а если бы все-таки отыскать, рассчитаться за исковерканную судьбу? Злобное, мстительное чувство не умирало, а лишь затаилось, словно в ожидании своего часа. Тлело глубоко.

И вот в один из таких отчаянно несчастливых дней Пискунова вызвал на ковер Гога.

Последнее время отношения с главным редактором складывались из рук вон плохо. Завидев издали пышные грузинские усы, Михаил спешил юркнуть, как мышь, в дверь какого-нибудь кабинета, лишь бы на глаза не попадаться. И теперь ноги подгибались, пока тащился по коридорам. А тут еще прямо перед носом плакат. Местные остряки изощрялись в духе классика: «Ударим детективом по разгильдяйству и безграмотности!»

Георгий Илларионович сидел на своем обычном месте за столом и писал. Легкий кивок не глядя и жест рукой на стул. А затем бровь его сумрачно поползла вверх.

— А, пришел, генацвале! Докладывай, дорогой, что делать будем?

Пискунов опустился на краешек, весь тревожно окаменелый. Рядом с видом прокурорским развалился в кресле Семкин. Глазки круглые, нахальные, щечки тугие, не ущипнешь. Зато поза! Иной дурак так умеет казаться умным, что умный рядом с ним выглядит дураком. Ногу закинул за колено пяткой, как иностранец. Михаил затравленно скашивал око: увидел на столе знакомую папку с рукописью. Незадолго перед тем Жорик подкатился с просьбой дать почитать роман: любопытно как-никак. Все хвалят, а он и строчки в глаза не видел. Льстиво щурился, переглядываясь с Гогой: наверняка какую-нибудь пакость готовит. Пискунов тогда несколько озадачился: с чего бы такой интерес?

Семкин переменил лицо, взвесил папку на руке и бросил на стол не глядя.

— Значит так, старик, слушай меня сюда! Дело, которое тебе поручили, ты, считай, завалил, коллектив опозорил. Авторитет «Бреховской правды» под угрозой. Положение надо срочно выправлять. Писанину твою я прочитал. — Жорик слегка скривился. — Чушь, конечно, собачья, извини, но использовать кое-что можно. И раз уж ты держишься за эту вещь, как дитя за мамину сисю…