Восковые фигуры - Сосновский Геннадий Георгиевич. Страница 56

— Нет, нет и еще раз нет! Мой милый мальчик, успокойся. Нет!

— Но почему, почему? — взывал Пискунов, тоскливо созерцая недоступное.

— А потому, что они вот-вот появятся! — Веский аргумент. Губы ее, слегка подсохшие, вздрагивали. — Любовь должна иметь пространство, простор… В том числе и во времени, не правда ли? Да ты ведь и не за тем сюда пришел, сознайся! Была, наверно, какая-то цель, предлог? — Уилла смеялась, лукаво поддразнивала. Затем взлохматила волосы ему и умчалась в соседнюю комнату, стремительная, как горная лань.

А Пискунов остался в размышлениях… О собственной незадачливости? Отнюдь! «Ах, грубая чувственность, — мнилось ему, — как ничтожна в ней доля счастья, и какое блаженство дарит любовь возвышенная!»

Когда Уилла вернулась, на ней была восхитительная кофточка нездешнего покроя, сквозь которую все просвечивало, и коротенькая юбка выше колен, согласно моде. На лицо она набросила выражение неприступности, несколько даже чопорной, а губы вздрагивали, и она их покусывала, чтобы не рассмеяться: вспоминались подробности происшедшей сцены.

— Совершенно не умею владеть собой, — пожаловалась Уилла. — Когда-нибудь это меня погубит.

Пискунов промолчал. Неизвестно почему, он был недоволен собой, и из-за этого чувства смутной досады испортилось настроение.

А Уилла, вздохнув и поджав под себя колени, опустилась на низкий диванчик, протестующе скрипевший при каждом неловком движении: похоже, он устал от жизни и жаждал покоя. С чисто женской подчеркнутой озабоченностью она принялась одергивать юбку — жесты, сходные во все времена и одинаково лукавые. Подождав, пока с этим будет покончено, Пискунов взял ее за руку. Он был серьезен и несколько даже мрачен.

— Любовь моя! — начал он, теребя ее пальчики. — Ты спросила, так в чем же истина? Истина одна: ты и я! Цель, предлог! Ах, к чему все это? — продолжал он с печальной насмешливостью. — Я презираю себя за нерешительность, за робость. Почему теперь, а не раньше? Мучился, страдал… Милая У! Все еще так трудно поверить. Да, я все еще сомневаюсь, что ты реальность. Но пусть болезнь, пусть я тебя выдумал. Любовь к тебе — единственное спасение в этой жизни, и цель и смысл. Когда мне так плохо, что не хочется жить, я говорю себе: на свете есть она, и в сердце зажигается огонек. Разве это не награда за все?

Слушая, Уилла нежно прильнула к нему и, как тогда на пляже, тихонько перебирала волосы, редкие, истонченные, с глубокими залысинами.

А он говорил, говорил… Впервые рядом был человек, который его понимал, и он спешил утолить жажду духовной близости, по которой испытывал давний и застарелый голод.

— Я часто пытаюсь объять мир своей мыслью, — изливал Пискунов самое заветное, — пытаюсь проникнуть в суть явлений, чтобы отыскать истоки причин и следствий. Но в какие бы дебри ни забирался ум, куда бы ни уносились мечты, в конце пути всегда одно — только ты одна! Только любовь! Так разве не в этом истина?

Должно быть, его пылкая речь, приправленная каплей горечи, глубоко проникла в сердце Уиллы и не осталась безответной. Взяв его руку, она сказала, что хотела бы называть его не полным именем, а сократить его до одного слога, как у них принято, и говорить не Михаил, а просто — Ми. Пискунов был потрясен: в ее чувствах к нему больше не оставалось сомнений.

— Дорогой Ми, — промолвила Уилла задумчиво, — помнишь, я говорила, что ты родился слишком рано? Подумать только, нас разделяют века, и все-таки мы вместе. Разве не чудо? Пусть ненадолго…

— Вы скоро покинете нас? Когда?

— Зачем знать? Я и сама не знаю точно. Да и не хочу. — Он выслушал и покивал головой, в рассеянности обдумывая что-то свое. Заговорил, не отпуская ее руки:

— Однажды, когда я мечтал о тебе, у меня мелькнула безумная мысль: вдруг ты останешься здесь навсегда? Понимаю, нелепость, абсурд. Вернетесь в свой мир, привычная жизнь, друзья… Чего бы мне хотелось больше всего на свете, — перебил он сам себя и даже радостно встрепенулся весь, — ах, как было бы славно! Умереть, прежде чем этот последний миг наступит. — Пискунов опустился рядом с Уиллой, обнял ее колени и зарылся в них лицом. — Буду думать, что улетаю вслед за тобой. Буду жить в твоей памяти!

Обеспокоенная, она сжала ладонями его лицо и тихонько приподняла.

— Милый, ты плачешь? Но почему? Неужели так все плохо?

— Только обещай мне сказать точно — когда! Обещаешь? — Он с усилием рассмеялся над собой. — Все из-за болезни. Чувства перехлестывают через край. Нельзя, наверно, так сильно любить, должна оставаться хоть маленькая дистанция эгоизма, самосохранения, как ты думаешь?

Он еще и шутить пытается!

И тогда, движимая внезапным порывом, она приникла к нему, обвила за шею с нестерпимой силой и болью, шепча:

— Как мне хочется сейчас… чтобы все произошло… Прямо сейчас, вот в эту минуту! — Глаза ее умоляли. — Милый, оттолкни меня, не дай… Не дай же! — Она вздрагивала в его руках, точно потрясенная судорогой. Пискунов с трудом ее удерживал, почти испуганный. — Мой мальчик, мой дорогой Ми! Я люблю тебя, люблю! Но не здесь, не теперь. Сколько бы ни оставалось времени до конца, пусть один только день, но он будет целиком наш, наш…

Оба они слились в объятиях и замерли на миг. Уилла с усилием оторвала себя, встала и шире распахнула окно, как бы с желанием раздвинуть всю стену. В наступившей тишине слышались голоса ночи: где-то отчетливо пробили настенные часы, и Пискунов машинально насчитал три удара, прошумела шинами по асфальту машина, оставив позади себя отголосок музыки.

Уилла обессиленно прислонилась спиной к косяку окна. Голос ее звучал все еще напряженно, глухо.

— С того первого дня, когда мы прилетели, помнишь? Я носила в сердце твой взгляд. Потом показалось, все прошло, забылось. И вот снова. — Помолчав, она продолжала: — Я думала о том, чтобы здесь остаться, и была готова к этому. Герт скрывал от меня правду, как и многое другое. Наверно, он боялся, что я не захочу его сопровождать. А сегодня он сказал… Программа рассчитана на определенное время. И как только оно истечет… Мы должны успеть вернуться, а иначе…

— Так вот о чем ты говорила. И несмотря на это… Ты думаешь, я смогу принять такую жертву, видя, как ты…

Только теперь он понял до конца, что она имела в виду, и ужаснулся, представив на миг, как она умирает у него на руках, в его объятиях.

— Какая душная ночь, — вздохнула Уилла. — Нечем дышать. Этой ночью что-то должно случиться, наверно, поэтому. — Уилла рассмеялась, отгоняя печальные мысли. — Радость и грусть — родные сестры, но лучше радоваться, чем грустить, не так ли? Нет, я не умру в обычном понимании. Просто исчезну, перестану существовать как физическое тело. Аннигилирую. Ведь меня еще нет в этом времени. Ты не увидишь меня мертвую.

Она легла грудью на подоконник как-то немного даже по-детски и некоторое время всматривалась в темноту. Потом повернулась и продолжала рассказывать:

— Он многое от меня скрывал и лишь теперь до конца сбросил маску. Извини, я возвращаюсь все к тому же. То, что может произойти, трудно постичь умом. Герт теоретик и хочет проверить свою теорию на практике. Ради этого он готов пожертвовать даже своей жизнью. И моей тоже, разумеется. В случае удачи катастрофа разразится не только в этом времени, весь последующий исторический период окажется ввергнутым в хаос. И вот тогда я подумала… У меня возник план. Может быть, это покажется наивным… Герт почему-то возненавидел Захаркина, считает его полным моральным ничтожеством, словом, одним из тех… И постоянно твердит, что при первой же возможности… Он раздражен, ревнив. Какая глупость! Я принимаю участие в судьбе Захаркина совсем по другой причине. Он не источник зла, а только жертва, обстоятельства вытолкнули его на обочину жизни, как и многих других. Я пыталась разбудить в нем человеческое достоинство, снять ожесточение и ненависть, посылая импульсы доброты. И если мне это удалось… Я почему-то даже волнуюсь, наверно, потому, что не уверена… Ты уже догадался?