Восковые фигуры - Сосновский Геннадий Георгиевич. Страница 55

Слышал ли ее Михаил? Потрясенный встречей, он совершенно забыл о цели своего прихода, вообще обо всем; короткий и страстный монолог не нашел отклика в его смятенном сознании, слова падали, как капли дождя в воду, не оставляя следа. Вместо ответа он лишь с тревожной озабоченностью повел вокруг глазами, и Уилла, догадываясь о причине беспокойства, поспешила заверить, что дома никого нет, они одни, совершенно одни; вот удобный момент все обсудить спокойно и без помех.

— Я решила спасти ваших людей, и, возможно, это будет лучшее, что я сделаю за всю свою жизнь! — воскликнула Уилла с жаром. Характерным нетерпеливым движением она откинула со лба волосы и, чуть хмурясь, задумалась на миг. — Я считаюсь специалистом по древней истории, цель моя проста: понять, только понять. А теперь чувствую, что не могу быть сторонним наблюдателем, не должна… Садись и слушай, сейчас все объясню! — С шутливым усилием Уилла усадила Пискунова на скрипучий диванчик и сама села рядом. — И не смотри на меня так, словно ты опять сомневаешься, есть ли я на самом деле. Есть, есть! — воскликнула она смеясь. — Ив подтверждение — вот!

С этими словами она нежно чмокнула его в губы, видимо полагая, что это лучший способ заставить человека сосредоточиться. Отнюдь! Буря поднялась в душе Пискунова. А она уже вскочила, как бы собираясь куда-то бежать, от нее шли волны вдохновенной энергии, в глазах с яркостью молний сверкали мысли, Уилла говорила, что понимание всего происходящего в этом времени заставило ее по-новому посмотреть на отношение к человеку вообще, сделалось предметом ее размышлений. А Пискунов, глядя в ее возбужденное лицо, ставшее еще более прекрасным, думал с печалью, сколь жалок его талант: никогда бы он не смог описать красоту, столь безупречную, никогда! Да и кто смог бы?

— Милый, я вижу в твоих глазах сомнение! — восклицала Уилла. — Пойми, я не могу и не хочу принести в жертву свои убеждения. Есть два подхода, — продолжала она увлеченно. — Ведь если принять за истину, что каждый человек — создание единого Бога, Творца, то он по-своему уникален, неповторим. В нем изначально заложена некая объективная ценность, которую он должен реализовать в течение своей жизни; это еще один маленький шажок вперед. И не только самого человека, а и всего человечества. Не следует ли из этого, что жизнь его, дарованная свыше, священна и неприкосновенна, а всякое покушение на нее — тягчайшее преступление! — Пискунов покивал головой, он любовался ею, восторгался, не слишком вникая в суть сказанного. — А возьмем конкретный исторический отрезок — ваше время, — продолжала она, еще больше воодушевляясь. — Отдельного человека считают величиной столь ничтожно малой, что жизнью его можно пренебречь, как жизнью улитки или какой-нибудь гусеницы. Он становится лишь средством, а не целью. Вот откуда звериная жестокость ваших правителей и ставшее нормой пренебрежение к отдельной личности. Вот два подхода. Так чему же отдать предпочтение? — Говоря так, Уилла присела рядом на коврик. — Ты, конечно, спросишь, так в чем же все-таки истина? — И внезапно оборвала себя: перехватила в этот момент взгляд Пискунова — будто незримой, но прочной цепью он был прикован к длинному вырезу у нее на халате, к тому месту, где нежный изгиб груди начинался. — Милый, ты меня совсем не слушаешь! — воскликнула Уилла с легким замешательством и немного обиженно. И вдруг рассмеялась, представив себе этот эпизод со стороны. Ситуация получалась довольно комичной.

— Наоборот, совсем наоборот! — уверял Пискунов. — Я очень внимательно… — И стиснул руки, чтобы удержать их дрожь.

— О, тебя интересуют предметы, более конкретные? И что именно?

— Оторвалась верхняя пуговица на халате, — подтвердил Пискунов и с большим смущением стал трогать то место, откуда еще торчали свежие нитки. И он начал их нервно выдергивать неизвестно зачем.

Уилла покусывала прыгающие губы, ее смех разбирал.

— Мы отклонились от темы довольно далеко, ты не находишь? — И вдруг маленький островок иронии в ее сознании затопила нежность. — Ах, я сама виновата! — воскликнула Уилла. Смеясь одними глазами, она накрыла его руку ладонью. Их взгляды встретились. Ход мыслей ее внезапно переломился. — Мой мальчик, — заговорила Уилла срывающимся шепотом, — извини меня. Я как синий чулок. Совсем не подумала, что ты… Слишком увлеклась… Забыть о твоих чувствах! Конечно, это непростительный эгоизм.

— По-моему, я даже знаю, почему она оторвалась, — гнул упрямо свою линию Пискунов и посмотрел прелестной даме прямо в глаза.

Уилла вспыхнула и поспешно накрылась ресницами, ибо свежо еще было в памяти событие, ставшее тому причиной: сценарий всегда один — ссора с Гертом, затем примирение, его неуемный темперамент. Она заторопилась с преувеличенным оживлением, уходя подальше от опасной темы:

— Представь себе, этот халат… Ах, он ужасный! Столько хлопот. Просто мука.

— В самом деле? В каком смысле?

— А вот посмотри. Ногти все обломаешь, пока расстегнешь. Пуговицы большие, а петли маленькие… Ну ладно я. А что делать молодоженам? Возможно, таким способом власти пытаются регулировать интимные отношения граждан? Пуговицы стоят на страже нравственности, как солдаты — насмерть. Кажется, это называется забота о живом человеке, я не ошиблась?

Михаил расхохотался, ее юмор восхищал его. Он понемногу приходил в себя, оттаивал.

— Все гораздо проще и прозаичнее, — возразил он смеясь. — Брак — наша национальная болезнь. Уверен, что и нитки здесь гнилые…

Уилла прищурилась, а Пискунов отвел глаза. В то же время он успел уловить в ее взгляде острый исследовательский огонек. Ей и самой не терпелось еще раз проверить нитки на прочность.

— Одной уж нет, — промолвила со вздохом юная дама. — А что если и второй не будет? Милый, ты не рассердишься, если я скажу… — Тут она очаровательно зарделась и в смущенье поведала, что под халатом у нее решительно ничего нет. Ну решительно ничего! А Пискунов, путаясь в словах, стал с жаром объяснять, что вообще не имел в виду что-то конкретное, а только то, что хорошо знает ситуацию в местной промышленности как журналист: часто приходится с этим сталкиваться по работе.

— В крайнем случае пришью новые, — оживилась Уилла. — Нет худа без добра. Давно пора было их все оторвать. Как ты думаешь?

Не прошло и секунды, как очередная пуговица, описав стремительную траекторию, улеглась посреди комнаты, недвусмысленно подчеркивая, что является достаточно веской уликой. А Пискунов доказал: есть еще сила в руках, есть!

— Очень интересный эксперимент! — подвела Уилла итог и осмотрела себя. — Пойду-ка, пожалуй, все-таки переоденусь.

И уже сделала попытку встать. Но в этот момент лишенный злополучных застежек халат легко соскользнул с плеч, „словно только того и ждал, и Уилла явилась писателю в столь ярком сиянии своей божественной красоты, поражая взор такой прелестной округлостью форм и убийственным очарованием прочих деталей, что натура и менее художественная испытала бы форменный шок. Михаил прикрылся рукой, как бы боясь ослепнуть.

Уилла между тем застыла в стыдливой растерянности, дивясь тому, что случилось, грудь ее порывисто вздымалась.

— Ах, я совсем голая! — воскликнула юная дама. — Какая неожиданность! Я не должна была этого допускать, не должна. Что же делать?

Она стояла вся в прелестном смятении, тоненькая, немного растрепанная, с вопросительно распахнутыми глазами.

— Наоборот, совсем даже наоборот! — страстно опровергал Пискунов, он плохо соображал, что говорит. Губы его шептали в лихорадочном восторге: — Ты не голая, ты — обнаженная! Мадонна! Только созерцать, впитывать… Пусть издали! Стоять на коленях и молиться… Вздыхать…

Конечно, будь на месте Пискунова человек более грубой организации, менее эстетически подкованный, сцена, возможно, приняла бы другой характер, более динамичный, скажем так. Михаил же, романтик в душе, был слишком влюблен и счастлив, чтобы вот так сразу спуститься с небес на землю, и, возможно, упустил момент. Когда же источник его эстетических восторгов иссяк и он вскочил и сделал робкую попытку прелестную даму обнять, Уилла мягко его пресекла — уперлась в грудь ладонями с растопыренными пальчиками, создав некоторое расстояние.